Мама стучит ложкой об чашку перемешивая сахар в чае. С тихим прихлюпыванием делает глоток, ставит обратно и берет в руку ложку. В желтом бульоне плавают только вермишель, картошка и полупрозрачный лук. Жирный кусок говядины исходящий паром лежит перед ней на разделочной доске рядом с якутским ножом. Рядом на доске высится горочка соли, перемешанная с небольшим количеством черного молотого перца и нарезанный крупными кусочками репчатый лук.

Я осторожно прихлебываю суп, мой рот обжигает кипяток из-за этого я почти не чувствую вкуса. С каждой ложкой по моему телу разливается тоненькими струйками тепло. По маленькому телевизору на кухне идет какой-то русский сериал: большую часть экранного времени мужчины в военной форме бегают по лесу. На экране среди деревьев стоит девушка, лица ее не видно за спутанными волосами, голые ноги выглядывающие из под юбки, тонут в траве, но я точно знаю, что они черные и босые. Пуговицы на ее кофточке застегнуты неправильно, а красная роза с левой стороны груди почти оторвана. Я поспешно отвожу взгляд и стараюсь не поднимать глаза от тарелки.

Зрительные галлюцинации преследуют меня сколько я себя помню, примерно лет с четырех. В детстве я их совсем не боялась, принимала их за обычных людей, разговаривала с ними и даже играла. Маме мое поведение казалось милой причудой, она думала, что я выдумываю себе воображаемых друзей или играю с чёчёккой1. Обычно дети по мере взросления перерастали эти странности, а мне же наоборот становилось хуже. Так я и попала на лечение в стационар в первый раз с острым параноидальным психозом в тринадцать лет.

– Опять? – мама испуганно на меня смотрит.

– Угу, – я понимаю, что находится рядом с человеком в бреду это то еще удовольствие, но меня каждый раз раздражает ее реакция.

– Давай, посуду помоем, – она знала, что легче всего меня возвращают к реальности какие-то обыденные действия. Полилась вода, она засучив рукава свитера принялась так усердно тереть тарелки губкой, как будто от этого зависело мое выздоровление.

Я стояла рядом с полотенцем наготове. Чистые тарелки тихонько поскрипывали, когда я раскладывала их по местам. Лучше всего мне помогает не обсуждать глюки вслух и постараться сосредоточиться на каком-то деле. Мама продолжала рассказывать про родственников, которые соберутся на предстоящем мероприятии, объясняя кто есть кто и кем они мне приходятся.

Кладя очередную тарелку на место, я выглянула в окно. Там в оранжевом свете фонаря было отчетливо видно неподвижно стоящую девушку. Черная кофточка с красным цветком на груди и черные, босые ноги выглядят нелепо в это время года, когда люди носят пуховики. Но ее это не волновало. Ее вообще мало, что волновало, потому что она мертва.

Гена еще раз, со всей силы, пнул лежащего мальчика по животу. Тот слабо охнул, но продолжил лежать, закрыв голову руками. Дальше бить его было уже не интересно. Он огляделся в поисках других детей, но мало кому разрешали гулять так поздно, все остальные предпочли разбежаться кто куда, едва завидев идущего в сторону детской площадки Гену.

Пыльный двор на окраине города, зажатый между несколькими одинаковыми, серыми пятиэтажками, был абсолютно пуст. Нагретые днем поверхности медленно отдавали тепло в воздух, поэтому духота сохранялась даже поздним вечером. Серое небо, поддернутое розоватой, закатной дымкой было светлым, как пасмурным днем. Гена не любил белые ночи, потому что они ассоциировались у него с пьянством отца, который приезжал летом с вахты и уходил в запой на весь отпуск.

Домой идти ему не хотелось, но в где-то в глубине души теплилась надежда, что может быть сегодня отец будет трезвым. Когда папа не пил это был добрый и веселый человек, который покупал ему мороженное, учил хапсагаю