– Не всё. Я во всём виноват. Ты должна, ты обязана меня простить.

– Не нужно говорить «простить», это ни при чём. Это не вина. Меня просто поразила степень моего выбрасывания за пределы ощущения любви в таких вот моментах, когда ты бузишь. Словно происходит подмена меня, мое отношение к тебе леденеет. Я не злюсь даже, не возмущаюсь, у меня не теснятся в голове слова, как обычно бывает. Я просто становлюсь «вне зоны доступа». Для тебя. Вижу всё происходящее, как со стороны. Вижу спектральный состав твоих истерик и не испытываю ни любви, ни сочувствия. И мне страшно от этого. Это – не я. Я другая. У этой «ледяной» меня всё ледяное.

Ты замолчала. Я слушал, как ты думаешь.

– И в такие зависшие во времени моменты я не умею быть другой. Мне не расковать лёд, не вырваться за пределы мерзлоты эмоций. Сейчас немного отпускает. Но было очень страшно. Очень. Никогда так не было. Никогда мужские поступки не леденили меня. Было больно от некоторых, было горячо, но это всё была жизнь. А тут… тут другое. То, что ты, не разобравшись, взбил коктейль из моей острой глупости многогодичной давности, а потом вколол этот коктейль мне, произвело вот такое действие. Я боюсь вновь попасть в подобное оледенение. Там страшно.

– Страшно. И я вверг тебя в страх. Не желая, поверь. Поверь мне.

– Потом. Всё потом. Это пройдёт. Мне нужно время.

– Возьми время. Возьми сколько хочешь времени. Я буду ждать. Сколько надо.

– Спасибо.

Тебе потребовалось двое суток, которые я честно отмолчал, сотни раз отводя руку от телефона, отводя застывший над клавиатурой палец. Не писал тебе, не звонил.

Потом ты простила меня, об этом я узнал из твоего письма, тебе хватило времени. От счастья хотелось станцевать какой-нибудь зажигательный танец, но я решил отложить мувинги и схватил трубку.

– Ты простила меня? – спросил я взволнованным голосом.

– Ты о чём? – я услышал в трубке твой полудетский смех. – Приезжай скорее, я так сильно соскучилась.

Возможно, это тебя услышал Господь. Потому что на следующий день расследование закончилось. Закончилось наконец моё отлучение от тебя.

А ещё через день, побросав у парадной сумки со слезами и ревностью, я влетел в открытую дверь и с разбегу угодил в уют твоей улыбки.

Встреча, которую так долго ждёшь, живёшь ею, много раз проигрываешь в голове в разных вариантах, – видится счастливым туманом. А когда я обнял тебя, то снова, как много раз раньше, почувствовал себя мальчишкой. Словно мне семнадцать и случилась первая любовь. И желание настолько сильное, будто меня три жизни томили рассказами и картинками про это, а в руки ничего не давали. Отчётливое понимание того, что жить с тобой или умереть – всё счастье, когда ты в моих руках. Главное – с тобой. Рядом. Обнявшись.

Впервые обнаруживаю у себя маленькие полусадистские наклонности терзателя любимого тела – словно дали наконец плюшевую игрушку, предел детской мечты, и теперь душу её, кусаю, мну и треплю, так сильно радуюсь своему огромному счастью – люблю в общем.

От телесного пира рывком – иначе никак – мы перешли к пиру застольному. Ты – математический кудесник еды, умеешь слагать почти несовместимые ингредиенты так, что результат поражает точностью и искать «ошибку» становится незачем и некогда; сначала всё поедается глазами и тут же – руками-зубами, а затем предаешься воспоминаниям о чуде.

После – лишь короткий отдых под философию моей сигареты и отмеченный влажной хитринкой взгляд твой.

– А давай, наш Юрка будет немножко клоуном? – спросила ты.

– Давай. Как ты?

– Нет, я серьёзный клоун, – твой смех заразителен, обязательно поддашься и тоже рассмеёшься, и вот меня уже не удержать.