– Ты ж календарь там на стенке ведешь.

– Затерли менты календарь во время шмона.

– А газета?

– А газета вообще за июль месяц.

– Какое ж сегодня число? – с тоской повторил Кнырь.

– Да, какая, xер, разница, какое число, – сказал Юрчик. Ему так и не придумали кличку.

– Да, я сейчас ебанусь, если не буду знать число. А месяц хоть какой? – спросил Кнырь.

– Конец сентября, или октябрь уже, – ответил Фельдмаршал.

– Зря мы приемник сломали. Был бы приёмник, знали бы какое число.

– Нахуй этот приемник, по два раза в день гимн слушать.

– Слышите, пацаны, на центральной площади хипеж какой-то. Матюгальники говорят, только не разберешь, – сказал Юрчик, который лежал возле самого окна.

– Может праздник какой?

– А какие сейчас праздники? Слышишь, Фельдмаршал, какие в сентябре праздники.

– Третьего сентября – день капитуляции Японии, – сказал Фельдмаршал.

– Да ну нах…, кто такое сейчас празднует. А в октябре, какие праздники?

– Седьмого октября – день советской конституции?

– Значит конституции.

– А что за херня эта советская конституция, что праздник с этого делают? – спросил Лысый.

– Не знаю, что такое советская конституция, – сказал с отвращением Фельдмаршал, – не знаю и знать не хочу.

Что вы к нему доебались, вступился за Фельдмаршала Пожарник, – у человека плохое настроение.

– Не любите вы евреи советскую власть. Сами ее породили и сами не любите, – сказал Дед из другого конца большой, на сорок шконок, камеры.

– А тебе, Дед, никто голоса не давал. Ты должен молчать, когда пацаны разговаривают.

– Да ладно, – сказал Фельдмаршал, – я ему отвечу. Мы ее породили, мы ее и…

– Кончай антисоветчину разводить, – оборвал его из открывшейся кормушки попкарь. Отбой, всем спать.

– Какое сегодня число, начальник? – обратился к попкарю Кнырь.

– Не знаю, – ответил попкарь.

– А кто знает?

– Никто не знает, – сказал попкарь многозначительно.

– Вот, бля, на свободе счет времени потеряли. Кто же мне конец срока вычислит, – сказал Кнырь.

– Амунистия, – хохотнул попкарь. – Завтра всем амунистия. Исправимых на стройки народного хозяйства, а остальных в подвал. Вот тебя, Рабинович, в подвал, – сказал он Фельдмаршалу. – Я тебя лично расстреляю.

– Да, что хоть случилось? – спросил Пожарник.

– Машеров умер, – наслаждаясь риторическим эффектом, произведенным, через квадратную дырку в двери, сказал попкарь.

– Как умер, молодой же совсем был?

– Тысяча девятьсот восемнадцатого года рождения, – сказал Фельдмаршал.

– Убили, – сказал попкарь. – Аварию подстроили.

– Кто? – спросил Кнырь.

– Известно кто, эти, – ответил попкарь многозначительно.

Камера надолго замолчала, обдумывая новость.

– Вот же блядь, – сказал философски Лысый, – мы тут в духоте, в тесноте и в говнище, всякой дрянью нас кормят, без водки, без баб и без праздников, но нам все же лучше чем ему.

– Откуда ты знаешь, может он сейчас в раю, – сказал попкарь.

– Какой ему рай, – отозвался Дед из своего угла. – Он же коммунист.

– Так какое сегодня число! – воскликнул Кнырь, – кто нибудь скажет?

– Четвертое октября тысяча девятьсот восьмидесятого года, – сказал попкарь торжественно, как Левитан.

Объебон – обвинительное заключение просовывает в кормушку молодая девка в военной униформе с потными разводами подмышками. Ее зовут Наташа. Хотя Наташа блондинка, кличка у нее «Черный ангел». Наташа приносит дурные известия. На круглых плечах крылья – погоны сержанта внутренних войск. Наташа требует расписаться. Ее любимые духи – Красная Москва, и камера толпится возле кормушки, понюхать.

Свежий объебон для камеры – любимое развлечение. Сегодня вечером, когда зеки улягутся на жестких матрасах, и попкарь переключит свет с солнца на луну, я буду читать объебон в литературной обработке методом художественного чтения.