Расхождения касались трех пунктов. Во-первых, любовница Вишневецкого – по утверждению Савицкого, он абсолютно ничего не знал о ее существовании до самого последнего момента. В это верилось с трудом. Обычно в мужском коллективе такие вещи как-то распознаются – по намекам, по разговорам сослуживцев. Неужели Трегубов ни разу ни словом не обмолвился о слабости шефа? Или молодой сотрудник был столь невнимателен? Во-вторых, отношение Вишневецкого к делу «Индиго». Савицкий утверждал, что шеф был поглощен этим делом до самой смерти. Трегубов придерживался мнения, что все было наоборот. Правда, Савицкий больше напирал на собственные ощущения, что, конечно, тоже не следовало сбрасывать со счетов, но все-таки это были еще не факты. Нужно было самому углубляться в это дело, чтобы понять что-то. И, в-третьих, вопрос с оружием. В карманах убитого Вишневецкого было пусто – можно было ожидать, что преступники похитили не только документы и деньги убитого, но и его личное оружие. Но получалось, что Вишневецкий оставил в тот день оружие в сейфе. И пистолет действительно был на месте. Но в то же время Савицкий утверждает, что Вишневецкий пистолета не оставлял. Что это – опять невнимательность молодого человека или что-то другое?

И еще этот случай с предупреждением. Гуров не собирался ставить возле жены охрану, но отнестись к предупреждению как к шутке не мог. Слишком ловко все совпало. Он был убежден, что ему сделали намек, надеясь, что он правильно поймет его и оценит. Главный смысл намека состоял не в самой угрозе, которая, собственно, была преподнесена пока весьма туманно, а в том, что никто, кроме людей в форме, о назначении Гурова в следственную бригаду знать не мог. Ему давали понять, что он каким-то образом перешел дорогу своим. Грубо говоря, его просили посторониться – пока вежливо.

Гуров не был наивным юнцом и прекрасно понимал, что изменились времена – изменилась и милиция. Плакатный дядя Степа ушел в прошлое. Многие коллеги в погонах, стараясь не отстать от века, очень широко трактовали понятие «власть». И зачастую власть становилась удобным инструментом для того, чтобы делать большие деньги. Способы могли быть самыми разными. Гуров не признавал ни одного из них, но догадывался, что в этом вопросе у него найдется немало оппонентов.

Не было ничего невозможного и в том, что, взявшись за расследование смерти Вишневецкого, Гуров задевает чьи-то коммерческие интересы. Каким образом и чьи – это был уже другой вопрос. Сейчас было важно то, что его предупредили.

– Неужели действительно может так получиться, что к гибели Вишневецкого причастен кто-то из наших? – не выдержав, выпалил вдруг Крячко. Видимо, его занимали те же самые мысли, а не одна утка с яблоками. – С какого бока, интересно? Вряд ли это его группа. Если уж они решили все валить на любовницу, то на хрена нужно было подсылать к нам человека в ластах? Они же себя этим, считай, выдали!

– Не фантазируй! – перебил его Гуров. – Все правильно. Сначала предупредили, а потом показали надежный путь для отступления. И ничего удивительного, если это организовали одни и те же люди. Собственно говоря, что мы с тобой знаем о том же Трегубове?

– Трегубов – мужик себе на уме, – немедленно сказал Крячко. – Упертый и наглый, как танк. Понаглее меня будет. С ним даже начальство старается не связываться. А, опять этот Трегубов! И все дела… Но с Вишневецким они, я знаю, давно вместе работали. Спелись, как говорится. Вот Шнейдера я действительно не знаю. И Савицкого тоже. Да и Воробьев для меня загадка.

– Воробьев, по-моему, для самого себя загадка, – проворчал Гуров. – Вот только насчет любовной версии гипнотизирует нас в основном Трегубов. Получается это у него, ничего не скажу, естественно и красочно, но не принимает у меня душа эту версию – вот что хочешь ты делай!