– Интересно, с чего бы это? – удивился Гуров. – Вопросы задавал я, а хрипота – у тебя. Может, ты ледяной фанты глотнул в буфете?

– У меня, честно говоря, не то что на фанту, – признался Крячко, – у меня денег даже на бензин не осталось. Потому и тачку в главке оставил. Тем более это чертово зажигание… И сигареты не на что купить. Хотел, кстати, у тебя взаймы попросить.

– Это пожалуйста. Просить у нас никому не запрещается, – сказал Гуров. – Просить можешь сколько угодно.

Они перешучивались, намеренно избегая разговоров о деле Вишневецкого. Возможно, оба не хотели торопиться делать какие-то выводы, прежде чем в голове уляжется полученная информация. Собственно, дельной информации было немного. Люди Вишневецкого оказались не такими уж сентиментальными, как того можно было ожидать, но и о своем шефе рассказывали не слишком охотно, предпочитая отделываться общими словами и смутными предположениями. Слова «вроде», «кажется» и «наверное» то и дело срывались у них с языка. Самым определенным оказался Трегубов. Он до упора защищал свою версию и призывал Гурова искать женщину, с которой встречался Вишневецкий. Правда, к концу допроса он уже не настаивал на том, что найти женщину будет легко и просто, а район поиска расширил с Краснополянской улицы до всего Западного Дегунина. Так же без колебаний он прокомментировал события пятого июля, уверенно подтвердив, что Вишневецкий ушел из МУРа в пять часов, оставив пистолет и передав ему ключи от сейфа. На вопрос, зачем Вишневецкий оставил ему ключи, отвечать отказался, сказав, что даже не думал об этом – а что было у начальника в голове, теперь, мол, не узнаешь. Неведение Савицкого о личной жизни покойного объяснил просто: «А откуда мальчишка мог знать, с кем путался его шеф? Викторович с ним такие дела не обсуждал однозначно».

Получалось, что такие дела шеф обсуждал с одним Трегубовым, потому что Шнейдер в этом вопросе тоже ссылался в основном на его рассказы, а флегматичный, почти равнодушный Воробьев заявил, что о любовнице Вишневецкого узнал только задним числом и от того же Трегубова. Воробьев же подтвердил, что покинул здание МУРа вместе со Шнейдером примерно через полтора часа после ухода Вишневецкого, а Трегубов задержался позже всех, потому что собирался еще поработать.

И все как один утверждали, что никаких предпосылок для покушения на жизнь Вишневецкого по причинам, связанным с делами службы, не было. Тем более никто всерьез не принимал связь между его смертью и делом «Индиго».

– Да вы сходите в эту контору! – презрительно предложил Гурову Трегубов. – Держу пари, они от вас как черт от ладана шарахаться будут! Не нужно им никакое расследование. Я вообще думаю, что они сами себя обстреляли для рекламы. Мол, смотрите, какие мы значительные! Там вообще никаких зацепок. Вишневецкий и сам уже понял, что дело дохлое. Просто делал вид, будто ищет что-то.

– Вплоть до пятого числа делал вид, – напомнил Гуров. – Ездил же он в офис «Индиго» пятого числа? Кстати, на чем? По словам жены, его собственная машина на ремонте.

– На служебной ездил, – ответил Трегубов. – Да что толку? Приехал – я его спрашиваю: чего, мол? А он только рукой махнул. И разговаривать не стал даже. Ты же его знаешь немного – Викторович из-за каждого «висяка» переживал, как из-за родного.

В целом ничего сенсационного – информация, которую удалось выудить из всех соратников Вишневецкого, полностью укладывалась в рамки того незатейливого сообщения, что сделал на кладбище Шнейдер, но Гурова не покидало смутное ощущение, что самого главного он так и не услышал. Оно осталось, что называется, за кадром. Несколько выбивалось из общего хора признание Савицкого, и это настораживало Гурова. Однако он заставил себя до поры не сосредотачиваться на этом признании, опасаясь наломать дров. Нужно было сначала все хорошенько обдумать. Савицкий сам охарактеризовал себя как человека, который может ошибаться, и он на самом деле вряд ли мог быть так близок к Вишневецкому, как, например, Трегубов. Но их показания резко противоречили друг другу, и это вызывало тревогу.