Офис был скудный: маленький выцветший диванчик, старенький компьютер, что-то вроде книжного шкафа и пара хлипких деревянных стульев. Вообще все здание этого заведения выглядело, как будто я попала в американские фильмы про полицейских шерифов в начале века. Даже компьютер выглядел инородным телом в таком месте. Еле заметный луч света пробивался сквозь тяжелые темные занавески. В комнате, как и во всем здании, было холодно и сыро. Американцы помешаны на кондиционерах. Куда бы я ни ходила: в супермаркет, в колледж, да и в любое другое помещение, не говоря уж о машине, – все было оснащено кондиционерами, и нам приходилось все время носить с собой легкие куртки. Я сидела на протертом стуле и думала: «Ни один человек не сможет мне помочь. Некому позвонить…» Совершенное одиночество и куча людей вокруг, озлобленных непонятно на что. Как будто все разом договорились быть злыми! Никто меня искать не будет, и никто не придет за мной.

В комнату вошла Джонсон и второй агент по фамилии Гонзалес.

– У тебя есть право требовать адвоката и говорить только при нем! – только и отчеканила Джонсон. Она смотрела на меня пронизывающим взглядом, ее нереально голубые глаза, в которых не было жизни, замораживали меня, превращая в льдину. – Из твоего бывшего дома выезжает последняя группа нашей команды. Ты что-нибудь хочешь взять оттуда, что может помочь при даче показаний?

Мне было холодно, и я дрожала. В комнате было действительно чертовски холодно.

– Мне очень холодно. Можно привезти мою куртку?

– Что?! – возмутилась Джонсон. – Я говорю про вещи, которые относятся к твоему делу!

– Мне нужна куртка. Я сейчас умру от холода!

Она снова вышла. Агент Гонзалес слащаво улыбнулся и процедил сквозь зубы:

– Ты можешь сохранять молчание и говорить только в присутствие адвоката, но я настойчиво рекомендую сотрудничать со следствием. Ты же волнуешься за детей? Не правда ли?

Он пристально посмотрел на меня. За детей я волновалась, и еще как! Они ведь только три месяца как прилетели в Америку, толком не говорили по-английски, страну совсем не знали. Они остались одни. Мысль о них горячей волной прокатилась по всему телу. Руки вспотели и стали мелко дрожать.

– О чем ты думаешь? Согласна говорить, сука?! – Гонзалес не стеснялся в выражениях.

Я почему-то вспомнила передачу про американских полицейских, которую мы недавно смотрели с детьми. Там говорилось, что при аресте или при допросе полицейские должны сказать свою святую мантру, «правило Миранды», которое каждый коп должен знать наизусть и дословно. При оглашении «правила Миранды» даже запрещается всячески искажать его текст. Эта мысль промелькнула у меня в голове, но я вспомнила про детей и поспешно заявила:

– Я буду говорить. Мне нечего скрывать. Я вам все объясню.

Внезапно комнату наполнил влажный липкий воздух. Это заработали обогреватели. Но все равно было холодно, как в пещере. Через некоторое время вошла Джонсон и кинула мне куртку. Я показала на наручники.

– Справишься! – съязвила она.

Наручники жестко сцепили мои руки, и я с трудом накинула на себя куртку. Стало немного теплее. Я всегда справлялась, у меня не было другого выхода.

– Эльнар, представляешь, этот старый козел предложил мне 200 долларов за два часа в его спальне! Какой ужас! Я ему сказала, что я замужем и здесь только работаю и не более. Я танцовщица, а не проститутка.

– Сколько, он сказал, тебе заплатит?

– Двести, но ты не понял – не за танцы, а за постель.

Эльнар резко посмотрел на меня. В его глазах сверкнула та самая молния, которой я больше всего боялась, – начинающийся гнев, который мог продолжаться днями.