– Это не совсем военная специальность, – сказал Джош. – Я не собираюсь прыгать в джунгли с вертолета.

– Я не уверен, что все это значит, – сказал отец. – Постарайся никого не убивать без особой нужды.

– Ирвинг! Что ты несешь! – воскликнула г-жа Конкорд. – Он должен стараться, чтобы его не убили.

С одноклассниками из Колумбийского Джош делиться не собирался. Во-первых, секретность; во-вторых, они были бы в ужасе. Он сделал исключение для Нормана, который уже был на Уолл-стрите и понимал «во-первых».

Норман согласился

– Не поймут. Вьетнам, демонстрации – все это слишком свежо. Подожди, все эти революционеры окольцуются, заведут детишек, переедут в пригород – они еще тобой будут гордиться. Будешь отбиваться от приглашений на свадьбы и годовщины. Но если передумаешь, я тебе могу организовать местечко в «Шерсон», стажером-брокером. Все равно либералы тебя на пушечный не подпустят, так хоть бабки заработаешь.

Может, он был и прав. Но ближайшее будущее выглядело смутно и непонятно. Связался с русским аферистом вроде Леонида – держи ухо востро. Завтра он наобещает советским компромат на Никсона в Уотергейте, и что с этим делать?

Джош горестно покачал головой и нацедил себе еще один джин-тоник. Не стоит тебе полагаться на твой инстинкт, старик; он тебя уже подвел под монастырь.

Вот что произошло в Риме: Джош влюбился. Или это была не любовь. Но и просто «туда-сюда» это не назовешь. Чувства были.

Он действительно интервьюировал советских эмигрантов на предмет въездной визы. Это была не самая увлекательная работа на свете. Семён, Борис, опять Семён – сплошные врачи-инженеры-завмаги, тридцатилетние, выглядевшие на пятьдесят пять, и сорокалетние на все семьдесят, преждевременно состарившиеся под двойным бременем антисемитизма и лишения мацы. И тут он встретил Жанну.

До Жанны он знал только американских девушек. Все они излучали оптимизм, уверенность в себе и в минуту могли вспыхнуть пламенем феминизма, если ты пытался открыть им дверь или помочь спуститься со ступенек. Его это не смущало – они были верными друзьями и отличными партнерами на утренней пробежке, – но чего-то не хватало. Может быть, он подустал от вечной бдительности: как бы ни была безупречна его биография из политкорректнейшего Колумбийского универа, за собой нужно было постоянно следить на предмет нечаянного выражения мужского шовинизма. Все же он был на государственной службе, а не чернорабочим на свалке, и государство карало за такие проступки по всей строгости. В Европе он чуть расслабился: волоокие итальянские секретарши флиртовали беззастенчиво, но он не знал, что с этим делать. Секс на работе был строго запрещен, так ведь? Хотя в то же время…

И тут пришла Жанна. Джош попал в машину времени: ее тугая смоляная коса, ее застегнутая до подбородка накрахмаленная белая блузка, ее длинная юбка с рюшами – он не мог выбрать, которую из его восточноевропейских бабушек она напоминала. Она говорила тихо и неуверенно, как человек, не привыкший к жесткой действительности эмиграции. После интервью он вышел в коридор; она еще не ушла.

– May I ask you question? – спросила она. Похоже, что вся ее смелость ушла в одну эту фразу.

– Конечно. Спросите. Можете по-русски. Вы меня понимаете?

– О да, извините… я просто забыла. – Она проглотила.

– Вы не должны волноваться.

– Ну, знаете… – Она глубоко выдохнула. – В еврейском агентстве мне сказали, что мне нужно выбирать между Кливлендом и Детройтом. Но я о них совсем ничего не знаю. Как вы думаете, который из них лучше? Для одинокой девушки?

У него сердце ёкнуло. Это субтильное существо в Детройте?