Найдя тигра с рваной бахромой на шее, она долго смотрела на него, а потом сказала:

– Волчок все-таки пришел. Теперь, Герочка, ночами нужно закрывать шторы.

Ему на миг показалось, будто вокруг фигуры воспитательницы пульсирует странное свечение, но то моргнула и окончательно погасла потолочная лампа. И с той поры окна Белый действительно не открывал.

В десять лет он узнал, каково на вкус сырое мясо.

Потрогав марлевые шарики в ноздрях и убедившись, что они на месте, Белый глубоко вдохнул ртом. Воздух отрезвлял, но вместе с тем приходило понимание: прошлое не вернется, а мертвые не воскреснут, как не воскреснет девочка с набитым рябиной ртом.

– Не заводится? Позвольте, помогу.

Он взялся за дверную ручку «Логана», и в стекле отражение альбиноса наслоилось на испуганное лицо женщины. Дверь оказалась заблокирована.

– Так вы хотите, чтобы вам помогли, Оксана? Хотите найти дочь живой?

Он старался говорить доверительно, хотя знал, что его плохо слышно по ту сторону двери. Щеки женщины лихорадочно пунцовели, ногти с испорченным маникюром нерешительно постукивали по кнопке блокировки. Матери пропавших детей – они все такие. Полые внутри, будто елочные игрушки. Их истончает горе и страх – коктейль, который Белый чуял даже сквозь марлевые шарики. Тронь – разлетятся на осколки, да еще заденут тех, кто поблизости.

А еще они имеют хороший нюх на зверей.

Те, кто чувствует зверя, всегда прячутся за металлическими засовами, задернутыми шторами, за пентаграммой из соли и серебряными украшениями, прилаженными к дверной коробке. Потеряв дочь и ступив на край безумия, Оксана балансировала на нем, позволив всем чувствам обостриться.

Она глядела со страхом, будто пыталась разглядеть за внешней оболочкой Белого его истинную суть. А что Белый мог противопоставить паническому страху?

Он спрятал зарождающееся зубоскальство за поджатыми губами, и снова заговорил, как говорят с умственно отсталыми или детьми, повторяя и повторяя просьбу, как заезженную пластинку.

Я помогу.

Откройте.

Впустите, Оксана.

Увидите дочь.

Живой.

Слова заполняли чужую пустоту и – Белый наблюдал в собственном двоящемся отражении, – глаза женщины постепенно наполнялись смыслом.

– Хо… рошо, – выдохнула она в стекло, тут же подернувшееся туманной рябью.

Щелкнули, открываясь, замки.

Белый распахнул дверь и подхватил Оксану, прежде чем она со стоном уткнулась в его живот.

Он неумело гладил по ее волосам, путаясь в нечесаных колтунах и беззвучно матерясь, а вслух бормотал что-то незначительное, но доброе. Первичный страх, громоздким комом забивший Оксанины легкие, истаивал и вытекал слезами. За долгие годы работы на Лазаревича Белый понимал, что людям нужно время выплакаться, тогда вслед за шоком придет тупое спокойствие, которое в свою очередь сменится принятием. Тогда-то и можно начинать работу.

– Хотите, я сяду за руль? В молодости я неплохо водил, пока не отобрали права.

Она подняла покрасневшие глаза.

– Как же без прав? А если остановят?

– В этом медвежьем углу? Кто?

Белый широким жестом обвел улицу, пустынную в сумрачный будний день. Женщина проследила за ним и неуверенно улыбнулась.

– Спасибо, – сказала она. – Правда, спасибо. Только берегите, ладно?

– Машину? – уточнил Белый, галантно помогая Оксане вылезти с водительского кресла и пересесть на пассажирское.

– Нас.

Уронив подбородок на грудь, стеклянно наблюдала за хороводом листвы и мельтешением фонарных столбов, убегающих за спину.

Вторая стадия никогда не нравилась Белому. Было в этом что-то неправильное и мертвое, отчего волоски на шее вставали дыбом. Он попросил говорить, и Оксана начала рассказывать.