– Можно и в заграницах не бывать, а знать лучше бывалого, – попробовал огрызнуться посторонний посетитель, но толстый купец стиснул зубы и молчал.

С толстым купцом хотел продолжать разговор и его тощий собеседник, но тоже не получил никаких ответов и отошел от него. Толстый купец сидел неподвижно, как статуя, дымил сигарой и только вздыхал. Сделав изрядную паузу, он позвонил рюмкой о стакан и крикнул:

– Гарсон, анкор!

Стоящий поодаль служитель, будучи уже обучен этим словам, бросился исполнять требуемое.

К подъезду государственного банка кровный тысячный рысак подвез расчесанную рыжую бороду, дорогую ильковую шубу и соболью шапку. Кучер осадил рысака, и борода, шуба и шапка, откинув медвежью полость, вышли из саней, надменно и гордо, сделав кучеру какой-то знак рукой, украшенной бриллиантовыми перстнями.

– Слушаю-с, Захар Парфеныч, – отвечал кучер и спросил: – Ежели долго в здешнем месте пробыть изволите, то я рысака-то ковром прикрою? Потому взопревши очень. Эво мыла-то сколько, а теперь стужа…

Борода, шуба и шапка утвердительно кивнули головой и, выпялив брюхо вперед, важно направились в подъезд.

На сцену эту в удивлении смотрели стоящие около банка извозчики. Когда кучер отъехал в сторону, они обступили его и стали расспрашивать о хозяине.

– Кто такой? – спросил извозчик.

– Богатеющий купец по подрядной части Захар Парфеныч Самоглотов, – отвечал кучер.

– То-то птицу-то видно по полету. Немой он из себя, что ли?

– Нет. А что?

– Да вот мы к тому, что он ничего не говорит, а только руками показывает.

– Он у нас завсегда так. Богат очень, так оттого. Большущие миллионы у него.

– И ни с кем не разговаривает?

– С равными разговаривает, а с домашними и с прислугой больше руками да головой.

– Вот чудак-то! – дивились извозчики. – И давно так?

– Больше после войны, потому у него тут подряд чудесный был с неустойкой от казны, но совсем настоящего разговора он лишился с тех пор, как у него завод сгорел, а этому месяцев пять будет, – рассказывал словоохотливый кучер, покрывая рысака ковром.

– С перепугу у него, верно, словесность-то пропала?

– Какое с перепугу! Просто оттого, что он уж очень много денег за пожар получил.

– Пожар! Скажи на милость! Кому разорение, а кому богатство.

– Сильно с пожара в гору поднялся. Теперь никому его рукой не достать. Что ему? Орденов разных у него, как у генерала, архиереи в гости приезжают, мундир, весь шитый золотом, и только каски этой самой с пером нет. Вот он все в молчанку и играет. Дом у него словно дворец, везде купидоны да диваны с золотом. Целый день бродит по комнатам, в зеркала смотрится, то на одном диване полежит, то на другом, то на третьем, и все молча. Халат у него атласный на белом меху и с хвостиками, стакан, из которого чай пьет, золотой, кровать под балдахиной.

– И то есть ни с кем не разговаривает?

– Дома, почитай, что ни с кем. Только разве одно слово. Разрешение бывает только тогда, когда ему ругаться захочется. Тут уж словно что польется. Видал ты, как плотину прорывает? Так вот так. И какой голос зычный – что твоя труба!

– Как же он домашних или прислугу к себе зовет?

– Спервоначала звал звонками. Колокольчики по всей квартире у нас устроены. Да плохо понимали его и сбегались к нему все вдруг, так теперь завел инструменты. Ну, ими и зовет, кого ему нужно.

– Какие же инструменты? – допытывались извозчики.

– Всякие. Для камардина у него труба. Как понадобится камардин – сейчас в трубу. Для артельщика свисток – вот что городовые носят. Для жены гармония заведена. Для сына дудка. А ежели приказчик ему понадобится, то сейчас это возьмет и завертит у себя в кабинете орган. Гудит орган, ну, приказчик со всех ног и бежит к нему.