Седок расхохотался.

– Но ведь это ужасно глупо, – проговорил он. – Какой же такой в лошадиной и собачьей бляхе может быть почет?

– Как какой? Все-таки отличие. Дворнику за что бляха дается? За ночное бдение. Почтальон ее тоже носит за то, что целые дни ступени на лестницах считает, а собаки и лошади за что? Ну, лошадь еще туда-сюда, ее в Егорьев день святят даже, а ведь собака – зверь поганый. Да и не внесут деньги за собак. Разве только господа, которые по своему малодушеству псов в морду целовать любят, те внесут. У нас вон есть на извозчичьем дворе псина. На цепи она сидит и наших лошадей по ночам в конюшнях облаивает, так хозяин наш наотрез сказал: ни в жизнь, говорит, за нее не заплачу, лучше сам по ночам лаять буду. И многие не заплатят. А я вам, сударь, вот что скажу: уж ежели облагать новой подушной на этот мост, то самое лучшее дело к бабе прицепиться, ее и обложить. За замужнюю бабу кажинный муж заплатит. Да и все-таки не задорно, ежели у ней на шее бляха повешена. А хорошая гладкая пятипудовая баба да с бляхой, так даже мужу украшение. Можно даже так брать: с телесной бабы – восемнадцать рублев, а с ледащей – шесть. Так же и бляхи: для телесной бабы – большая бляха и с колокольчиком, а для ледащей – маленькая. Само собой, что иной и откажется платить, только ведь такие бабы редки, чтобы ее незнакомому черту подарить и чтоб он ее назад не принес. Уж как ни плоха баба, а все к ней пристрастие чувствуешь и привычку. Иной вон любит, чтоб она перед ним языком звонила, и без этого у него кусок в горло не идет. А ежели такую бабью подушную сделать, так купцы – те на хвастовство друг перед дружкой пустятся и начнут золотые бляхи своим бабам делать. Иной бриллиантами еще украсит. Да и для самой бабы-то лестно. А собаке что!..

– Ты, брат любезный, совсем уже заврался. Остановись вон на углу.

– Ну, ты, двенадцатирублевая! Поворачивайся! – крикнул извозчик. – Тпр! Прибавьте, сударь, на лошадиную-то подушную. С нового года думаю сам на одиночке хозяйствовать.

В одном из рыночных трактиров, важно откинувшись на спинку кресла, с сигарой во рту и за столиком особняком сидит толстый купец с подстриженной под гребенку бородой и с презрением смотрит на все окружающее. Перед ним стакан с водой и рюмка абсенту. Входит тощий и юркий купец с усами, снимает с себя шубу, кладет ее на стул и, увидя толстого купца, раскланивается с ним.

– Константину Федосеичу особенное!.. С приездом честь имею поздравить! – восклицает он. – Давно ли изволили из заграничных-то Европ?

– В четверг с курьерским… – важно отвечает толстый купец и, не изменяя своего положения, барабанит пальцами по столу.

– Ну, как там: все благополучно в Европах-то? Понравилось ли вам?

– Деликатес.

– Нет, я к тому: какую чувствительность теперь ко всему нашему чувствуете?

– А такую, что я вот даже после Европы компании себе не нахожу.

– Дико?

– Еще бы при невежестве-то да не дико! Нешто там, к примеру, такие трактиры есть?

– Чище?

– Чудак! Там либо ресторант, либо биргале. И сиволдая этого, что у нас трескают, и в заводе нет.

– Да ведь то иностранцы, а без сиволдая-то как будто русской утробе и скучно.

– Поймешь европейскую современность, так будет и не скучно, а даже меланхолию почувствуешь, когда на него взглянешь. Претить начнет.

– Чем же там народ свое хмельное малодушество доказывает?

– А вот чем, – отвечал толстый купец и показал на рюмку. – Это абсент. С него только одну культуру в голове чувствуешь, а чтоб заехать кому в ухо – ни боже мой! Ошибешься им, так даже ругательные прения тебе на ум нейдут, а только говоришь: пардон. И пьют его там не так, как я теперь пью. А поставят рюмку в большой стакан и нальют его водой. Рюмка закрыта водой, из абсента дым в воду идет – и вот этот самый водяной дым глотают. Сейчас я потребовал себе большой стакан и хотел по-европейскому садануть, но здешние олухи даже не понимают, какой фасон мне нужно.