Послышался гудок «Малевича». Воздушные шары на земляничной поляне сдулись и опали. Женщины выпрямились и пошли на зов. Неудержимо артистичная Вита Анатольевна намазала щёки ягодным соком и, уже занеся одну ногу на порог салона, в оглядку сказала Геле Карловне в завершение монолога:
– Женщин я понимаю со всех сторон, а вот педиков терпеть не могу! Фу!
И, по-клоунски показав язык помогавшему ей Нарышкину, скрылась во мраке «Малевича».
5
Смотреть в окно, наслаждаться дорожными видами, получать удовольствие от стремительного перенесения тела в пространстве и только – этого мало было Варе.
В вагоне, в самолете, машине она любила читать, тогда образы текстов наполнялись дополнительным художественным полётным эффектом, чувствовалось тоньше, полнее и глубже, как и сейчас, когда она листала и наклеивала зелёные стикеры на странички томика стихов прототипа героя её сценария и в недоумении вскидывала брови и пожимала плечами.
«Где же тут любовь? Ни строчки про любовь в её настоящем понимании.
Всё опосредовано, загромождено отвлечёнными образами, ритмами, рифмами.
Ну, не лирик он! Есть только жалкие крохи какие-то…»
Варя зажмурилась и представила Марию (артистка Т. Панова в её фильме о Бродском). Вот она входит в избу изгнанника, обречённо садится на скамью у окна, а он (артист И. Глебов) расхаживает перед ней в фуфайке, громко стуча кирзовыми сапогами, с вечной сигаретой во рту.
Она: Мне кажется, ты слышишь не то, что я говорю, а только мой голос.
Он: Ты имеешь в виду голос сердца?
Она: Если бы!
Он: Слышу, милая! Слышу и его! Однако и почту ещё не отменили. Я получил письмо от Бориса…
Она: Это освобождает меня от объяснений.
Он: Откуда ты знаешь, что там написано?
Она: Дар ясновидения…
Варя полагала, что в данной ситуации всё, что когда-то в глазах Марии означало в нём признаки избранности – эта откинутая назад голова, рассеянный взгляд, исходящий от него некий белый шум, – могло обернуться в этой сцене для неё, Марии, блеклыми сторонами заурядного характера – заносчивостью, упрямством, эгоистичностью.
Вряд ли ОН видел, во что она сейчас одета, образ её женский, личный, сказать даже, физиологический был в лучшем случае для него расплывчат, хорошо, что на голос он ещё реагировал («шелестящий…»).
Похоть, конечно, имела место как в особи детородного возраста («поставить раком…»), но пушкинских «маленьких ножек…» от него ждать было бесполезно этой Марии, – думала Варя. Ибо он по природе своей не был творцом любовной лирики.
У него и опыта соответствующего не хватало да и стремлений – во множестве переживать ощущения близости с женщиной…
В его арсенале по сути одна любовь за десять-пятнадцать лет, и в перерывах сотни стихов о чём угодно, но только не о любви (с небольшими прослоечками).
Бесспорно, он певец стихий и пророчеств в духе Исайи!
Но не эротический.
В нём то и дело просматривается мальчишка. Он недалеко ушёл от девственника, хотя хочет казаться познавшим и мёд, и яд любви, весь спектр женской податливости – от неприкрытого желания привязать до экзистенциальной отстранённости, но всё это осыпается с него как шелуха.
Он целомудрен и скромен и, как все люди подобного склада, легко переходит черту «оседлости» и превращается в свою противоположность, разыгрывая из себя грубияна и циника, оставаясь в душе робким и тонким.
Сентенции, философемы в его поэзии, детали быта и – облака, облака… – это всё от вечно задранной к небу его гениальной головы…
Там где-то за облаками и женщины у него…
Она: Ты любишь только своё состояние кайфа поэтического… И ты не меня любил, а рифмы, которые рождались от моей близости… У тебя поэтический паралич… Ты бредишь метафорами…