Грохот двери – и мой новый знакомец ловко протискивается в проем.

– Бывай там, – бросает он напоследок. – Авось мастер к тебе забежит или Строжка… Или нет.

– Постой! – вспоминаю вдруг. – Цепь моя где?!

Отвечают мне лязгом засова.

И снова я в одиночестве. После республиканских казематов я почти забыл, каково это – сидеть в четырех стенах. Ведь стоило бежать из Глушоты, и вся жизнь превратилась в одно длинное скитание. В бесконечную охоту за призраком прошлого.

Но у всех охотников случаются голодные недели.

Я просыпаюсь снова – от внезапного приступа удушья.

Нос словно заложило, а глотку разъедает холодным. Пытаюсь сглотнуть, но делаю только хуже: едкий ком стекает по горлу, и на глазах выступают слезы. В подвале отчего-то очень светло, но зрение меня подводит: всё вокруг предательски нечеткое, будто смотришь из-под воды.

– Строжка, мать твою, – раздается женский контральто. – Почему он в сознании?

– Видать, доза не та, – трещит неисправно и старчески. – Резистентность у него скачет ого-го… Ситуация для беса, кхем, стрессовая, вот он и привык к жиже.

– На вторые сутки привык?! – досадует женщина. – А предусмотреть нельзя было?

– Дык они все разные, бесы эти окаянные. Не угадаешь, мастер.

Сжавшись червяком, я опрокидываюсь на бок – чтобы выхаркать черный сгусток.

Что-то выплюнуть удается, но остатки налипают на небо и застревают в зубах. Язык вяжет до онемения.

– Да уймись ты! – меня поворачивают обратно. – Строжка, раз «доза не та», то когда его отпустит?

– Дык уже отпускает, – заверяет треск. – Ты не волнуйся-то так, Таби. У него швы за две ночи затянулись, а тут жижа какая-то… Пфе! Так кудахчешь, будто поганец сляди хлебнул и вот-вот богам душу отдаст.

– Я волнуюсь не за него, а за то время, которое летит Хрему в одно место, – обрубает контральто. – Сам знаешь, каковы дела у цеха…

Мне и правда становится лучше. Хоть нос и стянуло коркой, а горло жжет, я неуклюже сажусь на тюфяке.

– Ба! Оклемался, – трещит старик.

– Не прошло и года, – выдыхает контральто. – Живучая же скотина.

– Какого черта вы делаете? – выхрипываю я, только-только проморгавшись.

– Какого-какого… – ворчит обладатель неисправного голоса. – Штопаем тебя непутевого.

Передо мной двое. На карликовой табуретке – скрюченный годами старик. Глаза у него выцвело-безучастные, глубоко утопленные в череп, а нос крючковатый, с вмятиной на переносице. Вмятина, видно, от тех очков, что он рассеянно протирает платком.

– Вот же задачку ты мне задал, бедолага, – голосом он похож на сломанный механизм: того и гляди треснет, заплюет искрами. Но от челюсти, скошенной набок, исходит только аптечный запашок. – От масла-то обыкновенно калеками остаются. Но Строжка не промах, хе-хе! Есть, сталбыть, еще бальзам в бальзамнике…

Другой мой гость – это гостья. Женщина средних лет. Крепко сбитая, рослая, она напоминает гранитную стелу. И серый костюм мужского кроя только прибавляет ей некой непробиваемости.

– Отставить треп, Строжка, – она скрещивает руки на груди, и серое сукно рукавов плотно облепляет мускулы; могучая баба. – Я тебя не для болтовни подняла.

Старик отвечает неразборчивым бормотанием, а женщина принимается за меня.

– Кто ты такой? – бросает она. – Или что ты такое?

Буравит меня взглядом из-под волос неопределенного мышиного цвета, стриженных под горшок. Забавненькая прическа – такие на западе делают сельской ребятне, чтоб побыстрее. Когда у тебя целый двор спиногрызов, тут не до заморочек: надел плошку на голову и стриги по краю. Представляю эту бой-бабу с плошкой на затылке. Выглядит смешно. А вот ее сломанный нос и старые шрамы – не очень.