и сдвигаю его вперед.

Баба расплывается в улыбке… и застывает. Нет, не из-за меня: ее взгляд направлен в правый угол, а в глазах не страх, а раболепие:

– Смирения[27], мой господин.

– Тебе того же… – отрывисто бросает ее собеседник, обходит мой стол и садится напротив.

Провожаю взглядом колышущийся зад подавальщицы, неторопливо перевожу взгляд на непрошеного гостя и начинаю его разглядывать.

Седые, очень коротко стриженные волосы. Худое, скуластое лицо. Свернутый набок нос. Тяжелый, чуть раздвоенный подбородок, заросший курчавой бородой. Вислые, но довольно ухоженные усы…

Шеи не видно. Но, судя по плечам и предплечьям, особо мощной она быть не должна… Руки… руки интересные: тыльные стороны ладоней покрыты десятками мелких шрамов. Тонкие длинные пальцы с очень коротко остриженными ногтями шевелятся словно сами по себе. А на правом мизинце блестит тоненькое серебряное колечко. Вернее, перстень, в данный момент повернутый камнем вниз…

Гость спокойно ждет, пока я удовлетворю свое любопытство, потом демонстративно переворачивает перстень камнем вверх и, наконец, здоровается:

– Смирения… Или лучше сказать «Забвения»?

Пожимаю плечами: попытки влезть в душу не цепляют уже давно…

– Ладно, обойдемся без приветствий, – без тени раздражения заявляет глава меллорского[28] братства Пепла[29], потом снимает с пояса кошель, вытряхивает его содержимое на ладонь и принимается складывать монеты друг на друга.

Складывает. Подравнивает получившийся столбик, а потом берет его тремя пальцами и ставит передо мной:

– Здесь десять золотых. Уходи…

Он что, сошел с ума?

Откидываюсь на стену, скрещиваю руки на груди и холодно интересуюсь:

– Ты пытаешься меня купить?

– Зачем? – удивляется мой собеседник. – Того, что ты ищешь, тут больше нет. И не будет, пока ты в городе. Слово[30]! А это… Это мое пожертвование Двуликому.

Душу тут же сковывает лед: слово главы Серых[31] тверже алмаза. Поэтому я снимаю с пояса кошель, развязываю его и ссыпаю в него монеты:

– Я тебя услышал.

Делать в городе больше нечего. Поэтому, доев, выхожу на улицу и неторопливо бреду по направлению к Западным воротам: до заката еще далеко, значит, я могу успеть пройти по тракту не один десяток перестрелов.

Прохожу по Угольному переулку, чуть не теряю сапог в луже на Горшечной, сворачиваю на Глиняную и останавливаюсь: от постоялого двора «Три карася» и до Лобной площади колышется море мокрых людских голов.

Дальнего «берега» не видно – он теряется в сплошной стене дождя.

Поднимаю взгляд к облакам, стираю с лица струйки воды и мысленно вздыхаю – кажется, надо идти в обход. Только вот в такую погоду Поточная превращается в самую настоящую горную речку и сбивает с ног даже коней. Идти через Кожевенную слободу – слишком долго. Выходить из города через другие ворота – это лишний крюк.

Снова смотрю поверх голов, вздыхаю еще раз, поудобнее перехватываю посох и вламываюсь в толпу.

Первые локтей десять я смотрю только вокруг себя, привычно выискивая масленые взгляды и шустрые руки меллорских ловкачей. Потом реагирую на очередной слитный рев толпы и догадываюсь посмотреть на виселицу.

В петлях болтаются три трупа. Четвертый зачем-то снимают. Удивленно приподнимаю бровь: для Божественного Прощения поздновато – он мертв[32]. Да и веревка – цела. Для отправки на кладбище – рано: слишком свеж.

В это время стражники делают шаг назад – и один из повешенных медленно проворачивается вокруг своей оси.

Улавливаю какую-то неправильность, повнимательнее вглядываюсь в его лицо и… равнодушно опускаю взгляд: эта четверка – последняя зарубка на моем Пути.