– Ах, Майя, девочка моя дорогая! – невольно воскликнул Ринарди. – Уверена ли ты, что это был не сон, не обман воображения?

Грохот колес и щелканье бича у подъезда прервали беседу отца с дочерью. Оба поднялись удивленные: нежданные вечерние визиты в деревне редкость.

В передней с шумом отворились двери, раздались голоса, веселый смех, и разрумяненное морозом, смеющееся лицо Орнаевой, еще закутанной в меха, опорошенные снегом, заглянуло в столовую.

– Вот и мы за вами – к вам же! – закричала она. – Пообедали? Прекрасно! И мы от стола. Решили не терять золотого времени с Дмитрием Андреичем: он горит желанием познакомиться со своей Антигоной… То есть, pardon, cousin! С вашей Антигоной, а своим оригиналом. Бухаров, что ж вы стоите? Раздевайтесь же, не бойтесь! В этом доме живут не медведи и не педанты, помешанные на формальных церемониях, а добрые, милые, гостеприимные люди, которые нас обогреют лаской и горячим чаем.

Софья Павловна была необычайно мила и весела.

Спутник ее, уже знакомый профессору художник Бухаров, нелюдимостью тоже не отличался. Это был человек средних лет, красивый брюнет с подвижным, выразительным лицом; глаза его изобличали сильные страсти, не успокоенные еще бурной жизнью. Бухаров был давно женат на прекрасной женщине, замечательной не одной только красотой, но умом и талантами. Он и вообще был баловень судьбы, что доказывало и его счастливейшее супружество.

Благодаря большому состоянию жены и громадным заработкам мужа, Бухаровы жили роскошно и гостеприимно. Их приемы, кроме того, отличались артистической оригинальностью обстановки, разнообразием развлечений и смешанными элементами общества, столпотворение которого для многих составляло самую привлекательную черту их вечеров и обедов. Бухаровы знали и любили весь свет; и весь свет, за немногими исключениями, знал и любил их.

Оригинальная репутация профессора Ринарди и его дочери давно, по слухам, интересовала Дмитрия Андреича как художника, поэта и, кроме того, мистика по влечению. Он обрадовался, когда Орнаева написала ему, что в своей дальней родственнице, «очарованной и очаровательной Майе Ринарди», нашла ему чудный тип для портрета. Бухаров знал развитый вкус и тонкое художественное понимание Софьи Павловны. Кроме того, не прочь был посмотреть на живописные берега Финляндии зимою, а познакомиться с чудодеем-оккультистом и его «очарованной дочерью» – тем более. У него оказалось свободное время, он и воспользовался приглашением, сопутствуемый наказом жены хорошенько все разузнать и постараться уговорить этих интересных людей оставить свою берлогу и показаться в столице.

С первого взгляда Бухаров увидал, что приехал недаром. Еще утром его прельстила патриаршая осанка и разговор профессора; теперь же мистическая красота Майи привела его в восторг неподдельный.

Но Бухаров был человек хоть и увлекающийся, но воспитанный и светский. Он не подал на первый раз и виду о том, что думает, но твердо решил не упустить такого клада, не передав его, по крайней мере, своему полотну, если окажется совершенно невозможным увезти девушку с собой на украшение и любование той художественно-артистической среды, в которой проходила его жизнь.

В оживленных разговорах, в музыке и веселых предположениях Орнаевой насчет затевавшихся ею живых картин вечер, затянувшийся до поздней ночи, прошел незаметно. Даже Майя была развлечена и охотно поддалась всем затеям Софьи Павловны. Решено было весь следующий день провесть в Рейхштейне, и, к великому удовольствию Бухарова, ни профессор, ни дочь его нисколько не противились намерению написать их портреты.