Михалыч был весёлым человеком. Его песенный репертуар не баловал слушателей большим разнообразием. Сказать точнее – знал он всего лишь одну только длинную и залихватскую песню, на монотонный ритм гармошки «харли-харли-харли-харли-гоп». Слов песни разобрать было невозможно, потому голос, он еще на войне потерял, до клокочущей хрипоты, командуя артиллерийским расчетом, и практически беззубым ртом, из которого все согласные звуки не отличались от буквы «ф». Изо всего набора слов, его и народом, любимой песни, можно было разобрать только: «Гоп со смыком это буду я!».

Песня была длиннющая, и мало кому понятная в специфической дикции Михалыча. Но недостаток доходчивости слова, он старательно компенсировал громкой игрой на гармошке, перекрывающей пение, и отчаянной мимикой и лица, изображавшей все состояния повествуемого: от жалости до восторга, разочарования и хитрого ехидства вороватой удачи.

Это было «театром кабуки на масленице средней полосе России». Когда радость народа изнутри трудно испортить малопонятными звуками и ужимками загадочных героев. Если радость внутри уже зажглась, то уже не важны ни слова, ни актеры. Важно состояние души. Все слушали и смеялись, когда он пел, и подпевали припев: «гоп смыком это буду я». Все праздники были, непременно, с этим репертуаром.

А еще, на тот же мотив, и ритм, зачастую, так и не дождавшись окончания бесконечной баллады от Михалыча, какая-нибудь, из раскрасневшихся дам, перехватывала инициативу и начинала частушки.

– Я скроила себе платье из жалезного листа, чтобы тело не потело, и не ржавела …зда.

– Гвантанамейра, Глафира Гвантанамейра, – подхватывал припевом Михалыч, творческого самолюбия которого такой поворот нисколько не задевал, И дальше уже население барака начинало состязание в остроте и новизне частушек, которых каждый раз звучало новое множество, на темы от любви до политики. Припев этот, он услышал в парке на фестивале молодежи и студентов, который недавно отгремел небывалым пестрым и радостным событием. Особенно запомнились заводные песни кубинцев и одного американца. Их, потом крутили повсюду на пластинках и по радио. О чем были песни, ни Михалычу, ни другим слушателям, особого дела не было. Нравились ритмичные незнакомые слова. И то, что ими в частушках в приличном обществе можно было заменять матерные выражения, на более интересные.

Вот так и возникли соединения:

В оригинале сложной и красивой песни про то, как надоело воевать, и война не должна возвращаться на землю звучало: «Don’t war be reversible», но народный эпос родил из этого «Блай риверсай» по слуховой ассоциации с чем-то глубоко личным и проникновенно отчаянным. Уж больно это было похоже на «йошкин кот», «ёкарный бабай», «йодом в рот», которые были не хуже, но не ложились в рифму. А блай риверсай уж, больно созвучно известному универсальному выражению, которое на самом деле ни разу, не про какие половые отношения. Ибо в корректном и правильном употреблении самого, расхожего ругательства, им кошерно выражать любое яркое чувство от досады до восторга.

Услыхав, мальчишкой детсадовского возраста, как взрослые радуются на празднике и смеются частушкам, в которых частенько проскакивало знакомое от старших словцо, я вспомнил, чему меня научили друзья, взобрался на табурет, чтобы громче было, и все видели, и решил тоже внести свой вклад во всеобщее веселье. Стоявшие, рядом мама с отцом, даже немного удивились, и очень обрадовались такой смелой выходке (растет пацан). Михалыч вступил, и я выдал: