Слишком ясно и смело в книге были обозначены приоритеты – Бог, вера, жертвенность. Казалось бы, ситуация в стране звала именно к этому, но в большинстве своем русские либеральные интеллигенты, вольно или невольно подыгрывая разнообразным противникам, стали на путь раскачивания ситуации в стране и постепенно превратились в соучастников революционного разгрома России, приведшего в конечном итоге не к обретению свободы, а к торжеству большевизма.

Народная революция, которая могла произойти еще в XIX веке, не случилась. Можно долго рассуждать, по каким причинам, но к этому не были готовы ни христианские либералы, ни сам народ, в массе своей очень далекий от церкви. Священник и философ Павел Флоренский писал, что у русского простого человека суеверие и религия шли вместе, а Церковь никак не «снисходила», оставалась сервильной и не желала идти к народу, превратившись в один из государственных департаментов. «Для русских православных людей таким кумиром чаще всего служит сам русский народ и естественные его свойства. Вера в быт превыше требований духовной жизни, обрядоверие, славянофильство, народничество, как ни различны они между собою, однако все эти уклоны силятся стать на первое место, а вселенскую церковность поставить на второе или вовсе отставить»[57]. А русский религиозный историк Георгий Федотов уточнял: «Христианство в Киевской Руси было главным образом религией цивилизованного, городского населения, верой аристократического общества»[58].

Вот и возникает вопрос, почему в России к началу войны было столько прекрасных, образованных деятелей культуры и политиков, которые не смогли договориться между собой, уж не говоря о диалоге с народом. Где заплутали великие русские мыслители, интеллектуалы и философы русского религиозного Серебряного века?

Евгений Трубецкой[59], описывая хаос тех годов, тонко замечает: «Церковь сама должна освободиться от временных исторических наростов и явить миру во всей его первообразной чистоте христианский общественный идеал. Это прежде всего идеал положительной всеобщности и равенства, ибо во Христе нет различия между иудеем и эллином, между рабом и господином; в христианстве выражается и высшая тайна человеческого существования, и тот прямой путь, который ведет ко спасению. То анархическое движение, которое на наших глазах разрастается, не может быть остановлено никакой внешней, материальной силой. Вещественное оружие бессильно, когда падает в прах весь государственный механизм. Только сила нравственная, духовная может положить предел всеобщему разложению, резне, грабежу, анархии общественной и анархии правительственной. Христианство – та единая и единственная нравственная сила, перед которою у нас склоняются народные массы; иной у нас нет. И если русская демократия не определится как демократия христианская, то Россия погибнет бесповоротно и окончательно»[60].

В советские годы о книге Кузьминой-Караваевой «Руфь» тоже никто не вспоминал, и только к началу 1990-х ленинградский искусствовед А. С. Сытова написала следующее: «“Руфь” – самая зрелая и интересная работа молодой поэтессы. В ней нашли место размышления о жизни, о предопределенности выбранного пути, о долге, ответственности за все и причастности ко всему, что происходит в мире. Душевная энергия, страстная любовь к жизни, к людям прорывается в стихах “Руфи” с особенной силой».

Это своеобразное выражение жизненного и философского кредо поэтессы: отдавать всю себя людям, нести на своих плечах бремя мук человеческих, переживать их как свою собственную боль. Религиозная устремленность сочетается в ней с утверждением радости земного бытия и труда, примером чему может служить ее стихотворение «Преображенная земля»: