– У моего «Тамерлана» на театре – успех. Слышал, должно быть?

– Как же! Сам видел. Поздравляю!

– Благодарю! Полный успех! Не знал, куда деваться от объятий! А наш Хенслоу – знаток! – пугал меня: «Кто пойдет на Тамерлана, кто пойдет?!» Тамерлан! Это ж личность, понимаешь? Сила! Мы страдаем оттого, что рядом – сплошь недоноски. Не то что в средние века! Тамерлан – победитель! Люблю победителей!

– А я – побежденных! – сказал Шекспир.

– Ты что, не читал Макьявелля?

– Склонись перед падшими и нищими, ибо никто не знает, в ком из них Христос!

– Кто это сказал?

– Не знаю. Монах какой-то. Давно. Нас учили в школе… Но верно!

– Мало ли чему вас там учили!.. – сказал Марло неприязненно. А потом спросил: – Ты не католик случайно?

– Нет, – ответил Шекспир как-то слишком быстро. Может, испуганно.

– А-а… Ну-ну, ну-ну!..

(Католическая религия, напомним, еще при Генрихе VIII была в Англии если и не совсем запрещена, то за распространение ее карали.)

Марло сделал непонятный жест – плечами, головой. Мол, что с тебя возьмешь?.. И вытеснился из комнаты. От него всегда было ощущение, что он занимает больше места, чем вроде должен занимать. И что ему тесно всюду.

А Уилл глядел ему вслед. Они были ровесники, но приятель больше успел к тому времени.

Что-то зашуршало в углу. Уилл оглянулся: большая крыса выползла из-под комода и глядела на него – так свободно, не отрываясь. Глаза в глаза. Он запустил в нее башмаком.

– Нет, нельзя сюда перевозить детей. Крысиный город!

Марло сказал ему уже на пороге: «И ты думаешь, тебе хватит метафор, чтобы выразить сей гнусный мир?!»

Уилл в ответ улыбнулся легко: он надеялся, что ему хватит!


Давенант остановился в гостинице «Лебедь», почти на самом берегу Эйвона. И дня два или три скитался по городу в поисках своего Шекспира, которого, может, он сам придумал. (Мало ли было, в конце концов, хороших авторов и хороших пьес? В древности хотя бы: Софокл, Еврипид… Сенека, у римлян.)

Но не встретил никакой настоящей памяти о нем. В ратуше Давенанту довелось узнать, что отец Шекспира был довольно долго олдерменом в городе, и даже некоторый срок – городским бейлифом. Отца помнили больше, чем сына: он был видный в городе перчаточник. Всего таких в Стратфорде числилось около двадцати, и их изделия славились в пределах Уорикширского графства. А Шекспир-старший еще и выделялся средь других собратьев по ремеслу. Он, кстати, перед смертью получил дворянство. Был ли сын у самого Шекспира или не было его – никто не знал, хотя в Лондоне Давенант что-то слышал про сына.

Про Шекспира, которого искал Давенант, только знали, что он умер то ли здесь, давно, то ли в Лондоне, что был некоторое время хозяином Нью-Плейс – одного из самых больших домов в городе и местным землевладельцем, что давал деньги в долг с процентами, как было принято, а что лечил его неизвестно от какой болезни местный врач доктор Холл, который лечил здесь многих и кого-то даже вылечил, а самому Шекспиру – сыну перчаточника приходился зятем. Что он, доктор, кажется, и стал душеприказчиком тестя. А его жена, старшая дочь оного Шекспира Сьюзанн, была необыкновенно умна (об этом написали на ее могиле). Но, как будто, не умела читать и писать. Как-то ее оклеветал некто из соседей, обвинив в прелюбодеянии с другим соседом. Муж вступился за нее (редкий случай!). Был суд, и клеветника отлучили от церкви. Но после родственник сего сукина сына, чуть не двоюродный брат, женился на младшей сестре Сьюзанн – Джудит… А жена Шекспира после его смерти еще долго жила вместе с дочерью. Конечно, со Сьюзанн. Младшая, Джудит, считалась в городе (и в семье) неудачницей.