Вчерашний день в очистительном цеху выдался поистине напряженным. Температура стружки в варочных котлах достигла наивысшей отметки, и действовать следовало быстро и четко. Суматоха была столь велика, что крики кочегаров добавить или убавить жару заглушали гудки паровоза. При высоких температурах сахар легко сгорает, поэтому нужно быть предельно внимательным и вовремя перенести котлы в охладители…
Паулина написала ответ, пуская в ход самые изысканные обороты, которые ей советовала Мар.
Меня восхищает, что вы с такой страстью пишете о работе. Вы напоминаете мне Мар: она тоже любит свое дело. Я слушаю ее затаив дыхание, стараясь не упустить ни слова. Сегодня она рассказывала мне о том, как снова вправляла дроворубу плечо. Мне бы хотелось увидеть ее за работой, правда, трудно представить, как подобное может нравиться. Иногда она признается мне, что порой не может уснуть, думая о болезни какого-нибудь пациента, обратившегося к ним в приемную. Тогда ночами напролет она листает книги по медицине, пока наконец не отыщет причину недуга. А утром она просыпается с разбросанными по всей кровати книгами, лежащими разворотом вниз, точно мертвые голуби. Если бы у меня заболел ребенок, то, будь я матерью, без сомнений обратилась бы к ней – настолько я ей доверяю.
Мне бы не следовало говорить вам об этом, но, чтобы вы понимали, насколько Мар Альтамира предана своему делу, придется. Отец Гало в качестве вашей невесты выбрал ее: к ней он пошел первой. Но Мар не хочет замуж. Против вас лично – поверьте мне – она не имеет ничего, просто она настолько любит свою работу, что ни за кого и ни за что на свете от нее не откажется: ни из-за страха остаться одной, ни даже в обмен на упоительное утешение быть матерью. Вот почему я так ею восхищаюсь. Жаль только, что она выбрала для себя вечную весну, которой не суждено превратиться в лето.
Искренне ваша,
Паулина
Глава 6
Коломбрес, декабрь 1894 г.
– Мар, ты бы плащ сверху накинула, – напомнила дочери донья Ана, пока они по пути в церковь обходили заледеневшие лужи. Последние осенние деньки выдались настолько холодными, что дрожью колотило самих святых в церкви Санта-Марии. Небо было затянуто серым с белыми просветами, и каждое утро луга покрывались хрустальной мантией, которая при всей своей красоте приводила к бронхитам и другим грудным болезням.
Это воскресенье, выдавшееся на удивление холодным и заставившее народ кутаться в теплые одежды, отличалось еще и тем, что двумя днями ранее с далекой кубинской асьенды в сопровождении заморского священника в город прибыла Фрисия Нориега.
Фрисию помнили все. А те, кто не помнил, от кого-нибудь да слышали о ней дурное. Поговаривали, пугая всех – от мала до велика, – что смерть ее сестры Ады, первой жены дона Педро Вийяра, – ее рук дело. Эти слухи ходили из дома в дом и стали утихать лишь с отъездом дона Педро на Карибы, где он занялся асьендой «Дос Эрманос», находившейся в собственности его семьи. С тех пор о них только и было известно, что Фрисия родила сына, которого назвали в честь отца.
По окончании мессы Фрисия, сопровождаемая кубинским священником, вышла к алтарю. Он взял слово первым.
– Дети мои, – сдержанным тоном заговорил он, – для меня большая честь находиться здесь, за тысячи километров от нашей асьенды, на этой торжественной мессе, в окружении столь славных и преданных прихожан. Вот уже как с десяток лет я служу в приходской церкви кубинской асьенды «Дос Эрманос», являющейся собственностью вашего достопочтенного сородича, дона Педро Вийяра. Там производят лучший в регионе тростниковый сахар, славящийся своими отборными кристаллами и белым, как снег, цветом. Двести кабальерий