В тронный зал вошел один из стражников и что-то прошептал на ухо царю.

– Так и есть! Ее видели выезжавшей через Иольские ворота. Погоня бессмысленна: скоро она будет у пунийцев, – расстроенно проговорил Гайя. Он поглядел на Демейю, и глаза его потемнели от гнева.

Служанка в отчаянии рухнула на колени:

– Царь! Ты обещал мне жизнь, если я расскажу все как было!

Гайя, вложив меч в ножны, задумчиво молчал. Массинисса, пораженный страстями, которые впервые разворачивались у него на глазах, хотел попросить помиловать служанку, но царь уже принял решение.

– Кажется, царица купила тебя на полдороге к одному из пунийских домов утех? Наверное, было бы лучше, если бы ты там и оказалась. Тогда никто не тащил бы в мой дворец ядовитых змей, чтобы подбрасывать их моему сыну!

Последние слова он четко выделил, глядя на царицу. Аглаур виновато отвела глаза.

– Я отправлю тебя с ближайшим нашим караваном в Карфаген и велю караванщику продать тебя в самый захолустный и грязный дом утех, с самыми злыми и жестокими посетителями! Я не отниму у тебя жизнь, как и обещал, но ты очень дорого заплатишь за свою глупость!

Демейя обхватила ноги царя и, целуя их, старалась вымолить милость, но Гайя молчал.

Видя его непреклонность, стражники подошли к плачущей девушке, подняли ее и утащили прочь из тронного зала, где наступила гнетущая тишина…

В это утро впервые за много лет царская семья завтракала вместе. Аглаур сидела рядом с Массиниссой и полными слез глазами неотрывно смотрела на него, из-за чего сыну кусок в горло не лез. Царь укоризненно поглядывал на жену, но та не обращала на него никакого внимания, и делать ей вслух замечание он не стал. Гайя немного отведал жареного мяса и чуть пригубил вина. Зато за всех, шумно чавкая, отъедался их старший сын Мисаген – пухловатый, низкорослый, с неприятным ехидным взглядом, который он иногда бросал на Массиниссу.

Первенец Гайи и Аглаур был явно рад отъезду брата, которого всем сердцем ненавидел. Не любил за то, что с ним приходилось делить любовь матери, и за то, что именно на него сделал ставку отец, провозгласив младшего своим наследником. После этого даже слуги во дворце тихонько посмеивались над положением старшего сына царя, не говоря уже про остальных жителей Цирты. А после того как Мисаген с помутившимся разумом вернулся из Карфагена, его сторонились все, кроме матери. Только она заставляла слуг проявлять к нему должное почтение, и лишь царица находила для него покорных и терпеливых служанок, таких как Демейя, поскольку женить известного своим нездоровьем сына, пусть даже и царского, не представлялось возможным.

Впрочем, в какой-то мере Мисагену и так было хорошо: теперь не нужно было ничему учиться и к чему-то стремиться – живи в свое удовольствие, ешь-пей от души, ласкай по ночам податливых служанок да не попадайся на глаза отцу. Это было все, что от него требовалось. Конечно, даже у него периодически возникали мысли о том, что хорошо бы самому стать царем, только пока ни союзников, ни средств, для того чтобы что-то предпринять в этом направлении, у старшего царевича не было. Была только ненависть к Массиниссе, ради которой он был готов на все.

– Демейя! – по привычке обратилась царица к служанке, стоявшей у нее за спиной, но, вспомнив, что случилось с ее любимицей и еще не запомнив имя девушки, которая ее заменила, неловко произнесла: – Прости, милая! Принеси из моих покоев серебряный поднос с тем, что лежит на нем.

Служанка с поклоном вышла из зала.

– Мама, а где Демейя? – поинтересовался Мисаген.

Долгая тишина была ему ответом.