Гайя, словно почувствовав ее взгляд, обернулся, нахмурился и пробормотал:

– Зачем она пришла? Ведь она с тобой во дворце попрощалась… Теперь все всё, наверное, поймут…

Царь в общении с супругой не всегда был такой сдержанный, как в последнее время. Со стороны казалось, будто он мстил ей за то, что потерял голову от красоты Аглаур, когда впервые увидел эту мулатку – дочь карфагенского вельможи и ливийской принцессы. Гайя знал, что тогда над его безумствами, совершаемыми во имя ее, втихомолку посмеивались не только во дворце, но и далеко за пределами Цирты. Он преподносил любимой самые роскошные подарки, привезенные из далеких стран, миловал по ее просьбе отъявленных преступников, великодушно отпускал пленных, щедро одаривал городских нищих.

Кроткая и добросердечная Аглаур родила ему двоих сыновей. Первенец рос излишне избалованным матерью красавчиком, любимчиком придворных девочек и со временем стал серьезно раздражать отца. Младший же поначалу был не настолько красив, зато больше походил на отца, был крепким и смышленым. К тому же именно с рождением второго сына у Гайи появились настоящие отцовские чувства. Едва малыша Массиниссу отлучили от материнской груди, он занял свое место на отцовских коленях, на царской лошади, за столом, на охоте.

Аглаур смирилась с таким положением дел, поскольку с годами ее чары меньше действовали на царя, чем прелести его юных наложниц. А кроме того, ее внимание теперь особенно требовалось нездоровому Мисагену, которого Гайя, казалось, совсем не замечал. Нелюбимый старшенький окончательно разочаровал отца, когда после отправки его в Карфаген в качестве почетного заложника он неожиданно перестал писать письма матери. Возвращавшиеся из пунийской столицы гонцы и купцы как-то подозрительно прятали глаза, не решаясь сказать царю всю правду о сыне. Причину происходящего ему открыли пунийцы, которые настойчиво попросили забрать домой заболевшего царевича и прислать другого значимого почетного заложника.

Гайя почти весь прошедший месяц вспоминал тот страшный день, когда ко дворцу подъехала повозка в сопровождении охраны и воины достали из нее безвольное тело старшего сына с пустыми глазами.

«Царевич лишился рассудка, – пояснил сопровождавший Мисагена лекарь-грек по имени Пеон. – Переучился, не рассчитал силы, такое в Карфагене случается. Ну и безмерные возлияния тоже сыграли свою роль. К лекарям обратились поздно, и, прости, царь, не я его лечил. Впрочем, ему бы уже никто не помог…»

Правитель мрачно посмотрел на затрепетавшего эллина, но понял, что карфагеняне специально послали к нему того, кого им было не жалко. «Останься с сыном! Не сможешь вылечить – хоть облегчи его страдания», – велел Гайя Пеону и жестом велел увести старшего царевича с глаз долой.

Когда Мисаген, ведомый под руки воинами, скрылся во дворце, оттуда послышался горестный плач царицы. Царь поморщился, но помимо жалости в его душе бушевали тогда бессильная ярость и отчаяние: приходилось отдавать Карфагену любимого Массиниссу…

Ехавший сейчас рядом с царем младший сын тоже обернулся на ворота Цирты и, увидев мать, прощально помахал ей рукой. Аглаур махнула ему ладонью в ответ и сразу прижала руки к лицу, стараясь остановить слезы.

– Не сердись на маму, – попросил царевич отца. – Ты же знаешь, я и так мало с ней общался. А теперь еще и нескоро ее увижу…

Почувствовав в словах сына справедливый упрек, царь недовольно поморщился и велел железной сотне отправляться в путь.

Когда всадники уже почти скрылись из виду, на стрелковой площадке Капских ворот, рядом с матерью, неотрывно глядевшей в Большую степь, появился Мисаген.