– Жюль, дружище, ты что, на сенокосе так задержался? – сразу вцепился в него Лангар, – смотри, весь в сене, и где ты его отыскал, этот сенокос, так рано?

– Какой там сенокос! Я своей корове корм задавал вот и запачкался.

– Постой, постой, да у тебя ведь щеки в пудре и румянах, если ты только не целовался со своей коровой, то откуда этот парфюм? – не отставал Лангар.

Следует заметить, что насчет пудры ход был явно нечестный, ибо на молотобойце никаких улик, кроме сена не наблюдалось. Но бедняга Жюль явно растерявшись, вытащил платок и начал усиленно вытирать лицо. Все дружно рассмеялись. Перекрывая смех, к Марии обратился Гильом.

– Госпожа Мария! Есть слух, что наша деревня собирает деньги для покупки племенного быка, но скажите, какая нужда тратить деньги, если можно просто обменять его на Фломажо! Уверяю вас, вдовы Тарпанчи нам еще и доплатят в знак благодарности. А меня поставьте на место Жюля!

– А почему тебя? у тебя жена еще молодая, – возмутился Лавуазье, – я хочу быть молотобойцем.

– Ничего подобного, ты слишком стар для такой работы, – запротестовали остальные, – вернее не ты, а твой молоток! – Все потонуло в хохоте; смеялись до слез все, включая и самого Жюля. Со всеми смеялась и Мария; я был счастлив: наконец все прояснилось.

Вскоре в наш дом постучались сваты – Лавуазье и Гильом со своими женами, они и сосватали, как положено по русским обычаям Марию за Каспара. Пир свадебный не устраивался, все прошло тихо, и Каспар стал моим отцом. А в положенное время у них родилась дочь Нина.

– Значит Нина, если я не ошибаюсь…

– Да, Лена, ты не ошибаешься, я носил ее на руках, когда Нина была маленькой, так все и осталось. Хотя, если быть справедливым, то она не меньше нянчится со мной сейчас, чем я тогда. Еще добавлю: все пары, обрученные у кузницы, сохранили верность новым семейным узам до конца дней своих. Сейчас здесь живут их дети.

– Скажите, Георг, как все-таки прошла ваша первая встреча с русским начальством, – поинтересовался Макаров, – или оно вас не навещало?

– Буквально через некоторое время нашу деревню посетил урядник, он из Евпатории двигался в Ак-Мечеть. Высокое начальство ничем особо не интересовалось, и сделало остановку, чтобы поговорить со старостой. У нас, собственно, было подозрение – старый чиновник только ради нее и заехал в Кунан. Он уже слышал, что в деревню вернулись израненные воины и послал писаря, чтобы тот поговорил с кем-нибудь из них. Писаря повели к Жульену, больше было не к кому, у него нога забинтована и по-русски у него неплохо выходило. Натерли ему ногу сажей, чтоб пострашней было, а лицо мелом, для бледности. Случилось же так, что когда писарь вошел Жульен спал, и во сне по-французски и заговорил. Писарь ногу смотреть не стал, выскочил и к уряднику, трясется, заикается, слова сказать не может.

– Да говори же ты, болван, чего ты там такое увидал, что тебя так скособочило? Ну! – разгневался начальник.

– Там этот… там тот… по-французски, кажется, во сне, что-то сказал…– с трудом выдавил писарь.

– Ах ты, бумажная душа! вот я тебя сейчас с турками воевать отправлю, посмотрю потом, на каком языке ты у меня во сне заговоришь! С французами воевал по-французски и заговорил. На каком же еще ему говорить, верно? – победоносно посмотрел вокруг урядник. Все присутствующие согласились со столь железной логикой. На том все и кончилось.

Издали послышались чьи-то осторожные шаги.

– Это Кеша, – сказал Георг, – раз Кеша пришел, значит, пора домой.

Ослик стал тыкаться головой хозяину в бок, просить хлеба. Предложенный ломоть с ладони откусывал аккуратно, жевал медленно, степенно, затем принялся подбирать упавшие крошки. Настоящий крестьянин, заметил Дюбуа, бережлив до скупости.