Нина уютственно присела рядом с доедающей подгоревшую и пересоленную картошку, такую же рыбу Нонной потолковать:

– Как с порноиндустрией? Не заладилось? – участливо спросила Нина Андреевна.

– Нет.

– Странно. Ты вроде из пролетарской среды.

– При чем тут моя среда?

– Порноиндустрия все равно ведь индустрия. Фабричный уклад, классовая сознательность, ударный труд, заводская закалка… – подслеповато щурилась в очки Нина с добродушным ехидством.

– У нас никто на заводе не вкалывал, – твердо возразила Нонна. – Дед ботинки перелицовывал, в Москву возил. Найдет два разных ботинка, как два разных гриба в лесу, сварганит из них одинаковые, и в Москву. Пока с велосипеда не упал. Дед никогда без дела не просиживал, он и сейчас каждое утро суп ест. А дядя? Что дядя… – Нонна вздохнула. – Дядя на вертолете летал. А жена, врач, от него холодильник на ключ запирала. Разве его удивишь холодильником, если он приходил к нам и духи у мамы выпивал? Часть в рот, а часть на плешь. Хоть применение духам давал. Мама-то духи не употребляет, больше с курами да со студентами. Студенты что куры – бестолковые. От кур яйца, а со студентов мать взяток не берет. Остальные преподаватели озолотились с ног до головы, а мать до сих пор правды ищет. Больше по мелочовке… конфеты разве примет, и то месяцами сохнут, меня ожидают. В детстве она мне ковры, люстры демонстрировала у знакомых. У самой ничего похожего в доме не находилось. Так что голубая мы кровь. Я направилась было на панель…

– И как? Удачно?

– Какое там.

– Там тоже нужна классовая сознательность?

– Классовая не классовая, а какая-то хотя бы сознательность требуется. А у меня никакой не имеется.

– Это верно, – подтвердила Нина.

– Прицепился еще один, то ли он певец, то ли артист. К нему теперь пора направляться.

– Отрабатывать?

– Нет. Он, наоборот, нацелился вытянуть меня.

– Старая сказка. Причем сказка весьма пошлая. Он пошляк?

– Нет, он актер, я ж сказала.

– Вот видишь, ты сама понимаешь.

– Да, но в одночасье он нетеатральный человек.

– Он сам признался?

– Да.

– Поинтересней уже. Нетеатральный человек, эвона как… Этим он тебя обворожил?

– Наверное, Нина Андреевна.

– Мне ли тебя не знать.

– Но он меня, кроме того, испугал сначала. От него я припустила на панель-то.

– Чем же он тебя испугал? Ты же не из пугливых.

– Гарантией счастья.

– А! – возликовала Нина Андреевна. – Правильно испугалась, для тебя наиболее опасное, счастье-то.

– Почему это? – возмутилась Нонна.

– Ты всякое можешь стерпеть, кроме счастья.

– Неправда!

– Хорошо, если неправда, – допустила Нина, – но мы обе с тобой таковские. Вот и понимаем друг друга, хоть через пень-колоду, но сосуществуем. А больше с нами никто не уживается. Сама знаешь, муж мой ко мне никак дорогу забыть не хочет, то с одной любовницей притащится, будто я мать ему, то с другой, тоскует… Но жизни со мной не вынес. А почему? Потому что счастье ему нужно. Единственное, что я ему не в силах обеспечить. Салон, правда, благодаря ему, разбойнику, держится…

– А что такое счастье?

– Знала бы, дала ему, не жалко. При Советах считалось, что счастье – это когда тебя понимают. А если сам человек себя не понимает, как ему уяснить: понимают его или нет? То бишь счастлив он или, наоборот, несчастлив? Допустим, его понимают, он полностью счастлив. А вдруг нет, и он глубоко несчастлив? Я себя не понимаю. Выходит, я несчастлива? Ведь счастье – это когда тебя понимают и, наверное, прежде всего ты сама себя понимаешь? Или при Советах по этому вопросу сильно ошибались? Вся моя беда в том, что я не знаю, что такое счастье. И ты не знаешь.