Бертрану понадобилось полтора дня, чтобы убедить своих рекрутов брать воду выше по течению, а мыться и облегчаться ниже. Для некоторых это было в новинку, а ведь речь шла о самых основах воинского искусства.

Список того, в чем Бертран был бессилен, оказался существенно длиннее списка его возможностей.

Он не мог построить осадные машины. Не только из-за того, что здесь не было места для их постройки, впрочем, как не было его и для маневра, но главное – здесь не было древесины, и купить ее за сирийские динары не представлялось возможным. В этой стране христианские конные воины обходились дорого, но простые доски и брусья стоили еще дороже.

Нельзя было начинать и общий штурм. Дорога, ведущая к крепости, петляла: на север, на юг, снова на север… И за каждым поворотом ждали сарацины. С одной стороны – обрыв, с другой – отвесная стена, посреди – узкая тропа, по которой могут проехать лишь двое вооруженных всадников. В сотне шагов от каждого такого прохода засели сарацинские лучники. Они пили прохладные соки, ели фрукты, жевали сладости и посылали стрелы в христиан, стоило тем приблизиться.

За сотни лет войны сарацины так поработали над скалами, что даже швейцарский пастух дважды подумал бы, стоит ли сюда идти. Воины Бертрана привыкли биться верхом, хотя могли бы, ради славы, вскарабкаться на стены с помощью лестниц или передвижных башен. Но они никогда не согласились бы на долгую, методичную осаду с кирками и лопатами, с канатами и механизмами против неприятеля, скатывающего на них камни и осыпающего стрелами. Бертран рассчитал, что лишь двое из десяти смогут достичь ворот цитадели. Те же расчеты мог провести и каждый его воин.

Он не мог вести осаду по всем правилам военного искусства, он не способен перекрыть все пути в крепость. Не в состоянии узнать, страдает ли неприятель от голода и столкнется ли с этой трудностью в течение года или же будет насмехаться над ним с высоких стен.

Он не мог найти другой путь в крепость. Если какой-нибудь тайный ход и существует, то выяснить это можно, лишь расспросив местных жителей-сарацин. Они, конечно, возьмут золото, а потом выведут войско Бертрана прямо под стрелы защитников крепости.

Он не мог знать точно, каковы настроения в стане неприятеля, а ведь это ключевой момент всякой осады. Он мог лишь предполагать, что шейх Синан со своими гашишиинами не слишком-то озабочен присутствием христиан в долине.

Так думал Бертран дю Шамбор на исходе утра третьего дня осады, сидя в своем шатре и считая оставшиеся деньги и дни осады. Его людей такое положение вещей вполне устраивает: они кормят лошадей, точат клинки, смазывают маслом кольчуги и поедают рацион. Так все и будет, пока не выйдет весь провиант и не кончатся динары. А тогда его люди попросту уйдут.

И что дальше? С чем останется он, Бертран?

Первый человек умер в полночь.

Бертран поспорил со своим хирургом относительно точного времени смерти. Врач отмечал черноту крови вокруг раны на шее Торвальда де Хафло, окостенелость конечностей, фиолетовые пятна на ногах, которые считал следствием разлития крови.

Бертран же доказывал, что это невозможно – ведь в полночь в лагере все спят. Все, кроме часовых. Если бы какой-нибудь сарацин проник в лагерь и нанес сэру Торвальду несколько ножевых ударов, вся долина проснулась бы от шума и пронзительных воплей. Вероятно, все произошло раньше, говорил Бертран, когда воины были заняты картами и выпивкой. Или позже, когда они просыпались, лязгая доспехами.

– Нет, – возражал хирург, – обратите внимание на расположение этих разрезов. Посмотрите на ткани вокруг раны. Нож прошел вертикально между сухожилиями и кровеносными сосудами шеи. И когда лезвие достигло позвоночника, кровь растеклась между позвонками.