– Молодой человек!

Ну вот опять эти «правоохранительные» интонации! Ну почему нельзя сказать по-человечески, без угрозы, без стали в голосе? В конечном счёте, мой выдуманный криминальный статус утомляет меня не меньше, чем сама болезнь.

– Молодой человек!

Сейчас развернёт. Сейчас.

– Осталась последняя упаковка. Чифиристо хвастать лубрей. Берёте?

Я сразу преобразился.

– Да-да, конечно, это ничего, что последняя упаковка, хорошо, замечательно, да, всего доб… ах, сдача, хи-хи; от этой учёбы прямо-таки голова идёт кругом – знаете, зачёты, отработки по физкультуре, практика на предприятии, ай, ступенька, ну, всего хорошего вам, до свидания…

Выскочив из аптеки, заторопился обратно в подъезд, забрызгивая грязью себе спину. Через минуту я буду сутуло давиться, на сухую, этими пилюлями, не разбирая их количества и просыпая их на пол, плача, буду давиться, пускать синими губами горькую пену и проклинать всех святых, вздрагивая от каждого жилого шороха… А ещё через полчаса мне в конце концов полегчает.

То, что происходит со мной сейчас, началось несколько расплывчатых лет назад, когда исчерпав пустоголовие конопляных вечеров, я обратил свой нездоровый интерес к фармацевтической промышленности. Да и многое ли было доступно любознательному дилетанту в тех зелёным крестом отмеченных лавках, где символичные змеи исцеживают яд свой в целебные чаши? Отнюдь. Боевые анельгетики, переплавляющие реальность в многослойный сон «побочных эффектов», отхаркивающие средства с прекурсорами испепеляющих ускорителей – всё это приобрело к тому моменту статус почти что мифический; вкус карамельных диссоциаций был мне уже известен (и конвульсии желудочного отторжения не располагали их усугублять), потому я и пришёл тогда прямо к тебе, чьё мягкое имя ещё долго будет гореть слабой свечой в самой глубине моего исковерканного тела.

Но первый опыт был невыразительным и стёртым. В компании болтливого дружка, насквозь пропитанного хмелем и девами, я принял не рекомендованное количество тех противных на вкус таблеток, однако их эффект свёлся лишь к замедлению реакций да спокойной и тихой задумчивости, наступившей по истечении часа. Точно сквозь дрёму припоминаю, как болтливый дружок охмурял тогда какую-то пасторальную художницу у площади «Дома Культуры» (дело было, добавлю, в том городе, что в низине росистой плотным пологом стелет канцерогенные туманы комбинатов своих), а вокруг мелькали, покачиваясь, угрюмые носители тренировочных трико; помню также, как накрапывать стал летний дождь, словно каплями слёз оставаясь на линзах моих «авиаторов», и как затем, спустившись по улице в старый город, – мимо постной школы искусств и вызывающего колхозного рынка, – мы укрылись от хлынувшего ливня под чьим-то балконом, кубически застрявшем во втором этаже. Там мой приятель перешёл в активную фазу, обдавая неподатливую рисовальщицу кадилом «Святого Георгия», а я – по-прежнему пребывал в спокойной задумчивости, провожая глазами потоки серой пузыристой воды, бегущие вдоль бордюров, впадая в озерообразные лужи на выбоинах старого асфальта.

Наконец иссяк дождь, свечерело, и я направился в сторону дома. Июньским вечером хорош маленький город! Под ногами вздымаются и опадают пригорки, слагающие его разбитые улочки; сквозь дренажные люки поднимается зловонный пар, образующий в трепетно-бирюзовом воздухе затейливые фигуры болотных божков; повсюду цветёт сирень и акация, а пух тополей оседает неслышным пеплом; группки острых на словцо юношей топчутся в моральном выборе у витрин призрачно освещённых киосков, поплёвывая лузгой и поправляя опрятные спортивные костюмы; энергичные пенсионеры лупят в домино за необтёсанными дощатыми столами в сумерках благоухающих дворов; а вот улыбающийся молодец в расстёгнутой дерматиновой куртке стоит, небрежно облокотившись о свой свеженький автомобиль, из распахнутых дверец которого грохочет, привлекая девичье внимание, ненавязчивая ритмичная музыка; и ветви аллейных вётел размашисто упадают на тёплые спинки вытертых лавок, где нежно целуются томные влюблённые. Да, и хорош же маленький город июньским вечером!