Шурыгин молчал, с терпеливым вниманием доктора следил за ней, за нарастанием в ней злобы. Это хорошо, когда женщина начинает злиться. Лишь бы не плакала.

– Что же вы молчите? – с раздражением спросила она. – Говорите что-нибудь!

– Что я могу сказать? – повел бровями Шурыгин. – Я могу сказать только то, что сознаю себя кругом виноватым.

– Но тогда я вас не совсем понимаю, – сказала она. – Скажите определенно: мы расходимся или нет?

– Конечно расходимся, – тихо, но твердо ответил Шурыгин. – Это уж бесповоротно. Мои обстоятельства так сложились.

– «Обстоятельства»! Ха-ха-ха! У него «обстоятельства»! Какие же это у вас «обстоятельства»?

– Валечка, не будем говорить об этом. Все равно этого уже ничем не поправить.

– Ах да, я и забыла, что «без объяснения причин». Вот оно когда вам пригодилось, это «без объяснения причин»! Я заранее знала, что такой финал будет. Конечно, раз вы познакомились со мной на бульваре…

– Валя, при чем тут бульвар?

– Конечно, если вы нашли себе молоденькую… Недаром сняли бороду, выбрились, помолодились, я сразу заметила.

– Валя! При чем тут молоденькая? Молоденькие хуже. Их еще долго нужно учить, прежде чем от них начнешь брать то, что они могут дать.

– Фу, какая мерзость!

– Мерзость это или не мерзость, но только это так.

– Вот какое у вас, у мужчин, понятие о любви!

– Да, у нас такое понятие о любви, у нас такое.

Она с гадливостью посмотрела на него. Это ему понравилось: легче порвет, скорее уйдет… Надо ей еще помочь в этом. И он сказал:

– Вы, женщины, еще не представляете себе, какие мы, мужчины, в сущности, изверги! Вы и десятой доли не знаете о нас!

– Не напускайте на себя, не напускайте, – догадалась она и сделала презрительную гримасу, потом передохнула и взяла другой тон: – Ну-с, Павел Сергеич, дело это прошлое, конченое; теперь сознайтесь, какая вертушка, какая вертихвостка, какая ветрогонка, какая девчонка заставила вас снять вашу чудную бороду?! Только не лгите, не сочиняйте, говорите правду…

Шурыгин неестественно рассмеялся, вскочил с места и, чтобы чем-нибудь заняться, начал переносить посуду и остатки закусок со стола на подоконник.

– Молчите? – наблюдала она за его увиливающим лицом. – Но я и без ваших слов вижу, что попали вы в лапы хорошей госпоже. Она повертит вами, она повертит, не то что я, дура, давала вам полную свободу во всем и ничего не требовала от вас за это. Вот и получила. Вот и благодарность, вот и награда за хорошее отношение. К людям нельзя хорошо относиться, обязательно сделают за это пакость. Впрочем… впрочем… у вас, может быть, уже денег нет давать мне? Тогда другое дело. Тогда, конечно, разойдемся. Потому что задаром я не могу. Задаром вас, охотников, нашлось бы много, из тех же жильцов нашего дома или из старых друзей моего мужа, хотя с мужчинами знакомыми я не хотела бы связываться: пойдут сплетни, узнают дети, дойдет до мужа…

– Да, – ухватился за поданную ему мысль Шурыгин и с обрадованным лицом остановился посреди комнаты, держа порожнюю чайную посуду в руках. – С деньгами у меня действительно вышла заминка, и прежней суммы я бы все равно уже не смог вам давать.

– А о чем вы думали раньше, когда сходились со мной?

– Раньше? – опять забегал по хозяйству Шурыгин. – Раньше у меня были деньги, потому что я распродавал мануфактуру и катушечные нитки одной группы лиц. А теперь мануфактура пришла к концу, нитки пали в цене…

– И нитки у вас тоже есть?

– Да, есть немного. Но неважные нитки, не «цепочка», а «вилка».

– Нет, отчего же, «вилка» тоже хорошие нитки. У вас черные или белые?

– И черные, и белые. Я вам сейчас дам на дорогу. Полдюжины черных, полдюжины белых, будете дочек своих обшивать.