Так как обе его руки были в жиру от семги, рыбий жир лил с них, то он отстранил их в стороны и назад, а сам потянулся лоснящимися от семги губами к Валентине Константиновне целоваться.

Она, устремив испуганные глаза в одну сторону, подставила ему свои губы в другую.

– Вы только не очень спешите, дайте мне немного осмотреться, освоиться…

– А я разве спешу? Вот видите, затеял эту возню с чаем.

– Вы сперва кончайте эти приготовления… – произнесла она в стену комнаты и незаметно вытерла уголком платка рот, от которого после поцелуя неприятно пахло, как от болота, пресной свежиной сырой семги.

– Это ничего, – сказал бухгалтер и пошел сервировать стол. – Это я только так, пока. Не мог удержаться. Уж очень вы понравились мне.

– Да? – удивленно спросила гостья. – Я вам нравлюсь? Странно, как это я теперь могу нравиться… Я ведь все эти годы так стремилась убить в себе женщину, заглушала в себе всякое чувство, боролась с соблазнами, мучилась.

– Если бы вы раньше сошлись с мужчиной, вы бы сохранились лучше.

– Теперь-то я это сама сознаю.

– От воздержания, – проговорил бухгалтер, стал лицом к гостье и положил себе в рот с ножа лункообразную пластинку голландского сыру, – от воздержания у женщины развивается острое малокровие. Это установлено наукой. А сколько бывало смертных случаев!

– Мне и самой доктора то же говорили: «Вам никакое питание не поможет, вам надо выходить замуж». А я все старалась быть верной мужу.

Бухгалтер мелко и рассыпчато рассмеялся, и чайная посуда, которую он нес от подоконника к столу, задребезжала в его руках, как бы вторя его смеху.

– А вы думаете, муж верен вам, в особенности там, в развратной Европе?

– Конечно нет. Тем более с его страстной натурой. А Европа разве развратная?

– Европа? Ого, еще какая.

И он, как от зубной боли, зажмурил один глаз и многозначительно тряхнул головой.

Они пили чай, закусывали, лакомились, чокались рюмками с вином и все больше рассказывали друг другу подробности о себе.

– У меня три дочки, а не две, – созналась гостья. – Я вначале сказала, что две, чтобы не очень вас отпугнуть от себя. Двух вы и то испугались, я ведь это чувствовала: вы на бульваре все время крепко жали мою руку повыше локтя, а как только я сказала, что у меня двое детей, ваши пальцы сразу отпустили мою руку, как будто вы вдруг потеряли силу.

Шурыгин пойманно ухмыльнулся.

– Это все ерунда, – сказал он, – дело не в том, сколько у вас дочек, две или три. А дело вот в чем: не сочиняете ли вы всю эту историю про себя, про свои «четыре дня», про мужа за границей, про дочек? Я несчастный человек, меня уже миллионы раз обманывали женщины, и неужели сейчас я в миллион первый раз попадаюсь на ту же самую удочку?

И он, наливая гостье рюмку за рюмкой, снова принялся задавать ей хитро поставленные, сбивчивые вопросы, трижды спрашивать об одном и том же, как будто случайно, а на самом деле рассчитывая уличить ее во лжи… Оттого ли, что он выпил вина, или просто от болезненной мнительности у него вдруг явилось острое желание мучить ее, пытать, заранее мстить ей, даже заранее убить ее – на тот случай, если она обманывает его и, будучи обыкновенной бульварной профессионалкой, которой никого не жаль, тонко разыгрывает перед ним сложную роль, а в конце концов заразит его.

– Я с вами знаете что тогда сделаю… – скрипел он зубами, сжимал кулаки, вращал обезумевшими глазами.

– О! – то возмущалась, то смеялась со слезинками на глазах Валентина Константиновна. – Какой же вы мнительный! Если вы так боитесь заразиться, то вам давно надо было жениться.

– Я потом женюсь на вас! – в припадке глухого отчаяния вскричал Шурыгин, весь дрожа. – Потом! Только вы не обманывайте меня сейчас! Скажите мне всю правду!