– Кирюх, чего сидишь? Наливай.

Старший из братьев (ему тридцать четыре) уже открыл бутылку. Я разливаю.

Тетя говорит тост.

– Ну, давайте. Пусть у нас все хорошо будет.

Сегодня нет никакого праздника. Просто иногда мы вот так собираемся вместе.

Я однажды прочел в тетради Ленки (зашел за диском в ее комнату, и тетрадка, может, дневник, лежала раскрытой прямо на столе): «Я теперь по-другому думаю о нашей семье, не так, как в детстве. В детстве я думала, что тетя и дядя – счастливая пара, и я не знала, что дедушка изменял бабушке. А теперь я про все это знаю, и много чего еще. Иногда я их всех ненавижу. Я ненавижу Кирилла. Мы все друг другу врем. Кирилл – сволочь, а мама его любит больше, я знаю. Но я его не поэтому ненавижу… я не знаю, – почему. Может, потому, что он лучше меня. Тетя делает вид, что она вся такая хорошая, а на самом деле, она тоже думает: „а что скажут люди?“ На самом деле – ей хочется все бросить. Чтобы ее оставили в покое. Я бы ее поняла. Но она в самых важных ситуациях думает не о том, как было бы верно поступить, а что люди скажут. Я ужасные вещи говорю, да? Но все равно – лучше хотя бы здесь сказать, чем держать в себе. И все-таки – иногда мы просто так, без повода, собираемся вместе. Хотя между нами столько всего странного, и не всегда хорошего. Как мокрые звери из мультика, которые прячутся под шляпкой мухомора от ливня, мы жмемся друг к другу, чтобы было теплее. Мы все чего-то ужасно боимся как будто, боимся мира, страданий и смерти. И ищем друг у друга утешения».

Как-то так она написала, я уже точно не помню, хотя тогда прочитал сестрину писанину не один раз. Это оттуда я узнал, что Ленка, оказывается, меня ненавидит.

Пьем. Младший брат (тридцать два года) рассказывает анекдоты про Путина. Мы смотрим телек и разговариваем, мама тоже немного расслабляется. Сегодня она не работает ночью, поэтому пьет вместе с остальными.

Я снова ухожу на балкон, а там за окном, оказывается, идет снег. На улице уже совсем темно.

В зале звуки телевизора сменяются на что-то ритмичное – наверное, предки принесли с кухни магнитофон. Меня охватывает такое чувство, как будто меня заперли в клетке со львами. Наверное, не стоило отдавать Ленке отдельную комнату без боя. Просто: не стоило отдавать ей мою комнату. И она после этого говорит, что ненавидит меня, маленькая дрянь.

Господи, как же тут тесно!

«Не могли бы вы все исчезнуть?» – Думаю я, а тут снова врывается сестра, выдыхает:

– Кирилл! Мама!

– Что?

Что-то с мамой? Отталкиваю Ленку (Господи, да за что же мне все это?!), два шага – в зал, и я так и останавливаюсь.

Мама танцует под медленную восточную мелодию.

Ее глаза закрыты, а губы, наоборот, приоткрыты. Руки нашей Ма – как два полураскрывшихся тюльпана – одна тянется вверх, другая едва касается бедер. Она двигается, как юная девчонка, новый цветок в гареме какого-нибудь шейха – босиком на бордюре бассейна под звон монет на прозрачных юбках и птичье пение. Мама откидывает назад тяжелые каштановые волосы, и они кольцами ложатся на плечи, спадают на спину.

Все стоят и смотрят. Братья начинают хлопать под барабанный ритм, и Ма открывает глаза, подмигивает им. Ох, у нее сейчас такие глаза… она почти касается подбородком сложенных лодочкой ладоней, продолжает танцевать, едва заметно улыбаясь. А потом ее руки скользят вдоль тела, и я впервые вижу вот так близко то, что называют танцем живота. Мама встряхивает волосами и двигается под ускорившийся ритм. Братья всё хлопают в ладоши, и я замечаю, что я – тоже ей хлопаю.

Из динамиков магнитофона слышны подстегивающие маму мужские голоса, и она прогибается в спине, я вижу, как под одеждой двигаются мышцы. Ее ресницы дрожат, она облизывает губы, тяжело дышит. Господи, да ей лет двадцать…