Магазинной водки Ильич не признавал, вино и пиво тоже не уважал, ценил только свой продукт, но и им не злоупотреблял. «Да что ты это вино всё пьёшь, нету в нём вкуса никакого! – говорил он Гале, – Выпей лучше моей!» Два мерных стограммовых стаканчика вечерком, наполненных по самый край, составляли его норму. Иногда, по случаю приезда Гали с Серёжей, или придя в гости к нам, за компанию («Владимирыч, ну давай ещё по одной!») он мог выпить значительно больше. При этом никогда не терял контроля над собой и всегда самостоятельно добирался до дома. Лишь на следующий день выдавал себя признанием: «Вчера я был никакой!». Ильич умел шутить, в том числе над самим собой.

Общение с людьми придавало ему сил, он прожил интересную жизнь, и ему было что рассказать. Пацаном встретил войну, его отца из-за стрижки «под Котовского» немцы, зачищавшие деревню от прятавшихся окруженцев, отправили на «Жидов луг» – большое поле неподалёку от края поселения, где уже сидела, лежала, стояла огромная масса бойцов Красной Армии. Немало местных мужиков составило его отцу компанию, их не успели призвать наши, и вот они, без вины виноватые, попали в место, откуда верная дорожка в концлагерь. Но деревенские бабы как-то уговорили охранников отпустить своих мужей, то ли салом с самогоном, то ли ещё как, теперь об этом уже никто не узнает. Потом девятилетний Миша с мальчишками постарше стрелял из найденного в лесу оружия, брошенного солдатами перед сдачей в плен. Наводили страх даже на взрослых, и местный полицай не требовал, а уговаривал ребятишек сдать оружие, пока немцы не заберут силой и не спалят все дома в наказание.

После освобождения тоже не обошлось без ненужных казусов – из леса, где пережидали бои, пришли в свою хату, обрадовались, что стоит, хоть пустая совершенно и без пола. Переночевать отправились к родственникам в соседнюю деревню, рассчитывая за следующий день соорудить временные лежанки и протопить печь. Наутро увидели лишь одну печку, избы и след простыл – какая-то тыловая часть за ночь разобрала пустовавшее строение для сооружения конюшни. Долго пришлось маяться по землянкам и чужим домам, пока не отстроились. После седьмого класса Миша Дегелев уехал учиться в школу ФЗО в Белоруссии, потом служил в армии, возил хлеб на целине, наконец, вернулся в колхоз, женился на своей ровеснице, построил добротный дом с бетонным подвалом и завёл хозяйство – сад и огород соток на сорок, корову и домашнюю птицу. Всю мужскую работу делал своими руками, потому что умел, вырос в деревне, когда один не мог осилить – звал на помощь младшего брата или отца.

Ильич в своё время построил и нашу избу, вместе с Сашкой Голубевым, который и поселился там с молодой женой. Может, ещё поэтому Михаил Ильич любил заходить к нам, посидеть в тёплые летние дни на террасе и выкурить там табаки, поговорить с моим отцом, рассказать свои истории, послушать наши. Живая и энергичная его натура не переносила вынужденное безделье, а поход в гости, пусть всего за пятьдесят метров, был целым мероприятием, по случаю которого Ильич мог даже приодеться.

Мы познакомились с ним летом десятого года. Только-только стали осваиваться в купленной у вдовы давно спившегося Голубева избе, приезжали наездами, поездом или на машине, на несколько дней. В самый первый приезд обнаружилось, что не позаботились о наличии спичек, а до магазина два километра пешком (автомобиль остался в Питере). Я послал пятилетнего Матвея в соседний дом – там в окне горел свет. В деревне так делается, можно при необходимости и за водкой ребёнка отправить, все друг друга знают – раз пришёл с такой просьбой – значит, родители послали. По присущей мне некоторой щепетильности наказал сыну попросить спичек только для того, чтобы разжечь огонь и потом вернуть коробку. Но он прибежал обратно со словами: «отдавать не надо!» Спички, конечно, мелочь, но на тот момент Ильич меня даже не видел, ребёнка послать вместо знакомства это уже наглость, но мы крепко увязли в обустройстве хозяйства, раз я пошёл на такой шаг.