– А ты ещё спрашиваешь, мол, как живём… Худо мы с Фёдором живём, Фрося, – хуже некуда! Да вот ещё горе-то: брюхо у меня присунулось, уж четвёртый месяц…

«Ульяна! Поди-ко домой! Коровы пришли, доить надо! А я уж досажу лук-то как-нибудь!» – крикнула Ульяне вышедшая из дома свекровь.

Во время вечерней управы Ульяна только и думала, что о своей безрадостной жизни и об измене Фёдора: «Раз уж начал он встречаться с Анюхой, добра не жди. Не везёт нам с сестрой: я хорошей жизни не видела, а у неё ещё хуже – беспросветная бедность, муж-пьяница и матерщинник, да ещё что ни год, то ребёнок.

Родились, видно, мы на беду. Мне семи лет не было, как от непосильной работы умерла мать. Трое сирот осталось… Брата Андрея только на похоронах и видела – на один день хозяин из строка[50] отпустил, чтобы с матерью-покойницей попрощался.

Евфросинья тоже горя хлебнула – вплоть до замужества на чужих робила, а я с малолетства в няньках сопли на кулак мотала.

А чем не строшная судьба у меня сейчас? Как начала в детстве и юности горе мыкать, так и в замужестве не слаще. Ни сестра, ни брат в моём горе не помощники – своих забот-горестей полон рот… Да и кому на мужа пожалуешься? И на что? Пьяным не напивается, меня не материт, не бьёт. Но по всему видно, что не любит… Свёкру сказать? Конечно, он в семье – гроза, полный властелин. Взрослые сыновья его как огня боятся. Если уж до свёкра донесётся молва про сыновьи шашни, то получит Фёдор по полной!»

«Нет уж, – всхлипнула Ульяна, – пусть свёкор сам про всё узнает от кого-нибудь, а я на своего мужа не доносчица».

…Ужин был скудный. В большой семье Кузнецовых вечно экономили, часто жили чуть ли не впроголодь. Обычно к ужину уже не оставалось и хлеба – не то что какой-нибудь снеди. Ульяна иной раз сама к еде и не притрагивалась, но семейные этого будто и не замечали: здоровым-то парням что, лишь бы самим брюхо набить…

Фёдор молча хлебал пустые щи, братья старались не отставать. Скоро большое, как таз, блюдо оказалось пустым, Ульяна же попила только чаю без сахара. Когда пришла в горницу ложиться спать, Фёдор отвернулся к стене. Но Ульяна тронула его за плечо:

– Федя, давай поговорим начистоту…

– Это о чём же говорить-то нам с тобой?

– Не могу я больше так жить… Видитесь вы с ней, встречаетесь… Знаю! Всё знаю! – голос Ульяны сорвался, и она не смогла сдержать слёз.

– Чё блажишь-то, как по покойнику! – разозлился Фёдор.

– Да ведь ребёнок у нас будет, а ты с Анюхой Комаровой спутался!

– Кто это тебе сказал?

– Да люди говорят, лю-ю-у-уди! Не отпирайся уж… Видели вас у переходов, на берегу. Сидели вы рядышком, целовал ты её…

– Следишь, значит, за мной, подглядываешь? Или наняла кого? Ну дак знай – не люблю я тебя! Сама навязалась, выслуживалась перед отцом и матерью, чтобы меня силой женили… А теперь и вовсе тебя ненавижу! Дал бы бог до солдатчины дожить – потом и домой не вернусь!

Фёдор схватил подушку, бросил на лавку, сходил в прихожую за пальтушкой, накрылся и лёг. Ульяна всю ночь пролежала с открытыми глазами, и слёзы бессилия текли по щекам: «Вот так поговорили… Лучше бы уж молчала».

В деревне, а тем более – на хуторе, разве от людей что утаишь? Про связь Фёдора Кузнецова и Анны Комаровой запоговаривали. Анюху и пристыдить попытались, но та как ни в чём не бывало отрезала: «Любим мы с Федей друг друга, давно уже любим! Злые люди разлучить нас хотят, да не тут-то было: как любили, так и будем любить! А Ульяна-то знала ведь, что любит меня Фёдор, так зачем шла за него? Хотела быть работницей – работницей и стала! На себя пусть обижается!»

Летом Анюха, как обычно, прикинулась хворой и в поле – ни ногой. Но дотошные бабы стали замечать, что у бойкой частушечницы выросло брюхо. Да она и не старалась скрыть грех. Ей намекали: «Ты ведь не замужем, брюхо-то откуда взялось?» Не моргнув глазом, Анюха отбривала: «Юбки больно коротки носила, вот ветром и надуло!»