– Ну, нынешнее жнитво было – лучше некуда! Видел я, сосед, в деревне Долматовой жнейку-самосброску на паях мужики купили – то-то быстро она овёс жнёт! Пара лошадей без натуги жнейку таскает. Хорошо!

– Хорошо-то хорошо, да и жнейка – она ведь не на всякий хлеб. Овёс – чё его, и простой литовкой скосить можно. А как пшеницу убрать – полёглую или густую, которую во все стороны перекрутило? Неплохо, конечно, жнейку завести, хоть на паях, да деньги-то у кого найдутся? Не Каина же Овчинникова в пайщики брать: он намедни последний рубль в долматовской лавке пропил… Как был в деревне самый последний человек, так и на хуторе этаким остался – только бы ему вино пить да бабу свою бить… А вон крыша на избушке его до сих пор не покрыта!

В прошлый раз смеёмся над ним с Петьшей: чё же ты крышу-то на избе никак не покроешь? А он ухмыльнулся да говорит: «Чё беспокоиться, когда дождя нету, то и крыши не надо, а если уж пойдёт он – всё равно её покрыть не успеешь».

Недавно приехал домой из города пьяный, Анну свою принялся охаживать, а та в соседи убежала. Каин-от сам уснул, а лошадь так и ночевала во дворе запряжённая. Вот как хозяйство ведёт! Каков отец был, пьяница да бродяга, таков и сын – не родит свинья бобра, а родит поросёнка!

– Вот ведь зачем я пришёл, вспомнил! – хлопнул себя по лбу Кузнецов. – Если ваши будут наниматься лес рубить в казённых дачах, я уж узнал: по три рубля сажень платят. Можно рубить, ежели лес подходящий. Делянка, сказывают, сплошная, как и в прошлый год.

Я своих всех повезу, кроме Петьки, тот ещё мал для лесу-то, пусть дома бабам помогает. Заодно и уголь жечь будем. Уголь-то завсегда в цене. Здесь не продадим, так в город повезём. Хорошо бы, паря, смолокуру там, в суземье-то[46], оборудовать… Смола – голимые деньги! И ведь это – по пути, между делом. А трунду-то[47] нынче возить будем?

– А как же! Болото близко совсем, рукой подать. Пожалуй, завтра ехать надо да начинать трунду-то долбить, покуда болото не шибко промёрзло. Земля там, в залесках[48], тощая, не удобришь – не видать на будущий год урожая.

Прошло уж полгода, как старшие Кузнецовы женили Фёдора. Всё это время Ульяна, как строшная[49], день-деньской работала в доме свекра: стирала на всю семью, месила пудовые квашни, стряпала, доила коров, убирала за скотом, носила в пригон здоровенные бадьи пойла. Расчётливая свекровь не давала снохе ни отдыха, ни покоя. Сама же охает-жалуется на разные недуги – то у неё «спину пересекло», то «руки не поднимаются», то «в груди вступило» или ещё что. Но не только тяжёлая работа изматывает молодую женщину – уже три месяца, как Ульяна забеременела, а с Фёдором они так и остались чужими.

Как-то под вечер, когда Ульяна в огороде садила лук, к пряслу подошла Евфросинья и поманила рукой:

– Ляна, подь-ка сюда!

Ульяна, замирая от недоброго предчувствия, подбежала.

– Как хоть поживаешь, сестрица? – спросила Евфросинья.

– Да всё работа да работа и вздохнуть-то некогда…

– А с Фёдором вы как, ничё живёте? Я всё увидеть тебя хотела… сказать кое-что… Вот слушай… Неделю назад пошла я овечек искать, подошла к реке, слышу, кто-то разговаривает у переходов. Пригляделась, а это Анюха Комарова с твоим Фёдором сидят под кустом. Он свой пиджак ей на плечи накинул… Чё говорили, не слышно было – далёконько, а ближе я подойти не посмела – испужалась да скорей в кусты, под ногой ветка хрустнула – они оглянулись, встали. Анюха пиджак с плеч сняла, а он обнял её, поцеловал… Старая любовь, выходит, не ржавеет. Встречаются они тайком!

Ульяна прослезилась: