Чарльз, не останавливаясь перед барами, сумел убедить его, что Микаэлина до сих пор пренебрегала ухаживаниями всех обедающих; но дьявол, который не спит, заставил Эмигдио удивить своего ребенка и свою возлюбленную однажды вечером в столовой, когда они думали, что несчастный спит, так как было десять часов – час, когда он обычно ложился в третий сон; привычка, которую он оправдывал тем, что всегда вставал рано, даже если дрожал от холода.

Когда Эмигдио увидел то, что увидел, и услышал то, что услышал, что, если бы только он ничего не видел и не слышал для своего и нашего спокойствия, он думал только о том, чтобы ускорить свой марш.

Поскольку у него не было ко мне претензий, он доверился мне в ночь перед поездкой, рассказав, помимо многих других неприятностей:

В Боготе нет дам: все они… семипалые кокетки. А когда эта уже сделала, чего ждать? Я даже боюсь, что не попрощаюсь с ней. Здесь нет ничего лучше наших девушек; здесь есть только опасность. Ты видишь Карлоса: он – труп, он ложится спать в одиннадцать часов вечера, и он полон себя, как никогда. Оставь его в покое; я сообщу дону Чомо, чтобы он присыпал его пеплом. Я восхищен тем, что ты думаешь только о своей учебе.

Так Эмигдио ушел, а вместе с ним и забавы Карлоса и Микаэлины.

Таков, вкратце, был почтенный и дружелюбный друг, которого я собирался навестить.

Ожидая увидеть его изнутри дома, я уступил дорогу сзади и услышал, как он кричит мне вслед, перепрыгивая через забор во двор:

–Ну наконец-то, дурак! Я думал, что ты оставил меня ждать. Садись, я иду. И он стал мыть руки, которые были в крови, в канаве во дворе.

–Что ты делал? -спросил я его после наших приветствий.

–Поскольку сегодня день забоя скота, а отец встал рано, чтобы идти на пастбища, я занимался нормированием негров, что является хлопотным делом; но сейчас я не занят. Моя мать очень хочет тебя видеть; я собираюсь сообщить ей о твоем приезде. Кто знает, удастся ли нам уговорить девочек выйти, ведь они с каждым днем становятся все более замкнутыми.

–Чото! крикнул он, и вскоре показался полуголый маленький чернокожий человечек, симпатичный султанчик и сухая, покрытая шрамами рука.

–Возьмите эту лошадь к каноэ и почистите для меня щавелевого жеребенка.

И, повернувшись ко мне, заметив мою лошадь, добавил:

–Карриза с ретинто!

–Как у этого мальчика так сломалась рука? -спросил я.

–Они такие грубые, такие грубые! Он годится только для того, чтобы присматривать за лошадьми.

Вскоре начали подавать обед, а я осталась с доньей Андреа, матерью Эмигдио, которая почти оставила свой платок без бахромы, и четверть часа мы беседовали наедине.

Эмигдио пошел надеть белую куртку, чтобы сесть за стол; но сначала он представил нам чернокожую женщину, украшенную пастузской накидкой с платком, на одной из рук которой висело красиво вышитое полотенце.

В качестве столовой нам служил обеденный зал, обстановка которого сводилась к старым диванам из воловьей кожи, нескольким алтарным картинам с изображением святых из Кито, развешанным высоко на не очень белых стенах, и двум небольшим столикам, украшенным чашами с фруктами и гипсовыми попугаями.

По правде говоря, ничего выдающегося в обеде не было, но мать и сестры Эмигдио, как известно, знали, как его организовать. Суп из тортильи, приправленный свежей зеленью из сада, жареные строганины, измельченное мясо и пончики из кукурузной муки, превосходный местный шоколад, каменный сыр, молочный хлеб и вода, подаваемая в больших старых серебряных кувшинах, не оставляли желать лучшего.

Когда мы обедали, я мельком увидела одну из девушек, заглядывающую в полуоткрытую дверь; ее милое личико, освещенное черными, как чамбы, глазами, наводило на мысль, что то, что она скрывает, очень гармонично сочетается с тем, что она показывает.