MARIUPOL. Слезы на ветру. Книга-реквием Олег Кот
ПРЕДИСЛОВИЕ
Эта история, словно сошедшая со страниц ужасной сказки, имела место в наше время. Она будет рассказана от первого лица без купюр, вымысла и преувеличений. Одна из причин, по которой я сел за клавиатуру, стала гибель моего города, Мариуполя. Я в нем родился и теперь он лежит в руинах. Почему? Я стал свидетелем стольких беззаконий, процветавших в городе у моря, что у меня не оставалось сомнений: это все нужно описать! А приговор Божий только подтвердил мое желание.
В июне 1991 года я жил у родни в Москве. Мне нужно было оформить визу в ФРГ. Приемная мать очень желала увезти меня в Германию, женить на немке, чтобы я всегда был под рукой. Советский мир дышал на ладан и Эрика приложила максимум усилий. Ее знакомый, немец-дворник из Пфорцхайма, отправил мне в феврале 1991 года гостевое приглашение. В мае я получил загранпаспорт, в июне занял очередь в немецкое посольство. Думая, что в Германию просто уехать, еще в мае купил билет до Карлсруэ, но визирование перенесли на сентябрь и билет пришлось продавать. Я быстро нашел покупателя и назначил ему встречу в метро.
Тем вечером на Таганской я увидел сцену, которая изменила всю мою жизнь. Я ждал поезда, как вдруг меня обступили шумные и пьяные московские проводы в армию. Гармонист играл задорные частушки. Он словно выпал из забытого кино: кудрявые густые волосы, картуз на затылке, рубашка-косоворотка. Такое не часто увидишь. Это заставило обратить на него внимание. А дальше порядком подвыпивший дедок вдруг оборвал частушку на половине аккорда, сел на скамейку и запричитал.
– Как плохо, что у русских нет царя, – склонившись к гармони, застонал дед. – Мы так все и пропадем без него. Не будет нам удачи, пока царя не будет. Царь нам нужен, царь, – и уронив голову на гармонь, заплакал.
Жалобно застонав, гармонь выскользнула из его цепких пальцев и упала на скамейку. А меня словно током ударило. То, что я искал шесть долгих лет, ключ к основам основ русского менталитета, сидело на скамейке и смотрело на меня потерянным взглядом пьяных глаз. Раздавленный и уничтоженный мир русского царства еще жил в воплях и стонах пьяного гармониста. «Так вот в чем дело – люди хотят царя. Спустя столько лет. Ну что ж, вы его получите», – решительно подумал я.
Поезд мчал меня на окраины города. Я вышел через две станции. Сзади меня стоял все тот же гармонист и пристально смотрел мне вслед. Ни гармони, ни слез, ни следов алкоголя. Мертвый взгляд черных глазниц не выражал ровным счетом ничего. Ужас смерти стоял за его спиной и жадно вглядывался в только что пойманного простеца. Никогда не живший на Земле призрак пришел за мной под видом несчастного старика, забрал у меня все, что еще можно было забрать и исчез навсегда.
ГЛАВА I РАБ ПЛОТНИКА
Моя мать познакомилась с отцом в Туве. Он искал романтики без кавычек и напросился сам в Дзун-Хемчикский район, где работал ветеринаром. Маму никто не спрашивал. Она попала туда по распределению после медучилища. Лух Ивановский или Тува. Первый слыл синонимом чумы и она выбрала Туву.
Двадцатого сентября 1965 года они расписались в Чадане и первые четыре месяца своей жизни я прожил под сердцем моей родительницы в поселке Сут-Холь в самом сердце Саян. Беременность протекала ужасно. Жесточайший диатез, отекшие ноги и потеря веса до сорока килограммов. Впереди замаячила смерть. И тогда мама решила сделать аборт. Она объездила всех гинекологов в округе, но никто не соглашался. Последний врач-акушер сказал ей на прощание:
– Кому угодно сделаю, но только не тебе, Верочка. Терпи и рожай.
И кто бы тогда сказал, что моим тайным земляком станет Сергей Кужугет оглу Шойгу, министр обороны Путина, его правая рука, которая и поставит точку в «тувинской» истории Путина.
Скоро из той глухой горной долины пришлось уезжать вслед за отцом в Украину, где в городе Жданове жили его родители. Он наелся «романтики». А восток («дзун» на монгольском) остался в моей крови, так что спустя много лет шартомский монах, снимая с меня епитрахиль, изумленно скажет.
– Как много в тебе востока.
Я посмотрел на него как на недоумка. Стоило только ради этого идти в монахи.
Первые несколько месяцев «молодые специалисты» жили в поселке Агробаза, что совсем рядом с городом. В отличие от честных и простых как дети тувинцев, жители юга Донбасса были приучены с детства тянуть все, что плохо лежит. Ближе к вечеру весь поселок приходил в движение. Его жители разбредались кто куда, чтобы к утру быть с наваром.
Однажды ночью к ферме, где отец числился ветеринаром, подъехал грузовик. Вооруженные люди, папаши нынешних предпринимателей, не найдя никого из начальства, поехали к нам домой. Им нужен был отец как должностное лицо. Действовали по схеме: вытаскивали из постели сонного ветеринара, под обрезом заставляли открыть дверь фермы и тот сам выводил штук пять упитанных телок. Ведь лучше ветеринара колхозное стадо никто не знал.
Это соучастие в грабеже. Его находили первым и сажали вместо всех. А банда перекочевывала в другой район.
Как только к дверям дома подъехала машина, мама выглянула в окно и все поняла. О лихих парнях шли страшные слухи. За нежелание отдать самому колхозное добро убивали на месте. Пощады не было никому. Отца ждала смерть. Он ни за что не отдал бы им скотину.
– Как только дверь заходила ходуном, я от страха заорала так, что Сергей и Юля (сестра отца с мужем) тут же проснулись и выбежали на улицу. Через минуту возле дома собралось человек пять и страшным мужикам с обрезами пришлось уехать. Мне стало так плохо, что думала, будет выкидыш, – рассказывала мне мама впоследствии.
После этого родители переехали в город, на Новоселовку, а советских «предпринимателей» вскоре нашли и расстреляли. Три попытки сделать аборт в Туве, ночной ужас на Агробазе – преисподняя восстала против моего появления на свет. Но седьмого числа седьмого месяца в семь часов вечера по местному времени Иван Купала на огненной лошадке промчался по Жданову.
– Ты родился обвитый трижды пуповиной и без малейших признаков жизни. Хорошо, что рожала акушерка. Пока те растяпы с раскрытыми ртами бегали за врачом, освободила тебя от пуповины и привела в чувство. Ты поморщился, закряхтел и сделал первый вздох.
Ребенок с белыми как лен волосами был настолько крепким и здоровым, что все диву давались. Я ничем не болел. После стольких злоключений это выглядело как чудо. Но оно продлилось ровно одиннадцать месяцев.
Кока (крестная). В июне 1967 года к нам ни с того ни с сего приехала крестная моей матери или кока. Ее звали Татьяна Тарасова, русская родня по матери. Была она православной активисткой. Отсидела восемь лет за веру. Входила в список двух церковных двадцаток – церкви Всех Святых на Армянском кладбище и общину кафедрального собора города Кишинева.1 На следующее утро после приезда, задрав гордо нос, заявила во всеуслышание.
– Бог приказал крестить твоего сына! – с этими словами «раба Божья Татьяна» сгребла меня в охапку и потащила в церковь.
– Кока! Ребенок ничем не болеет, он совершенно здоров! – мама бежала сзади и плача пыталась вырвать меня из рук «крестной» матери. Неожиданно на нее напал страх и предчувствие чего-то неотвратимого. Через день после первой в моей жизни принудиловки меня свезли в реанимацию с почти сорокаградусной температурой. Тонзиллит.
Я не был первым, кого кока крестила без согласия родителей. Спустя пару лет под раздачу попадет моя троюродная сестра, Нанка. Ее жизнь будет очень тяжелой. В конце концов она сопьется и умрет от цирроза печени в возрасте сорока семи лет. На языке православных такая смерть равносильна самоубийству. Большинство священников, узнав о таком диагнозе, отказываются отпевать. И никому в голову не придет винить в такой смерти «светоча веры» из города Шуи.
После моего крещения отец стал спиваться катастрофическими темпами и мама отвезла меня в деревню под Шую, где доживали свой век ее приемные родители. Год с небольшим я наслаждался полной свободой и безнаказанностью, пока к нам в Семейкино вновь не приехала крестная. Одним теплым апрельским деньком кока задумала постирать. Налила корыто кипятка и ушла к моей бабке в дом.
Через минуту возле него появляюсь я. Место возле летнего крыльца было тесным и скользким из-за стальной плиты возле ступеней. На ней-то я и не смог развернуться. Пришлось садиться задом в кипяток. Когда на мой плач выбежала крестная, я обварился до костей. Меня вновь свезли в реанимацию. Теперь уже на три недели. Безумная Татьяна так ничего и не поняла, во что и с чем она играла, щедро поливая смертельным огнем несчастных детей. А шрамы на ягодицах остались до сих пор.
Спустя много лет, в 2013 году, мой приятель подарит мне на Ксению Петербургскую «царя на коне» – медную копейку 1895 года.
– Возьми, это тебе от Ксении. Год коронации Николая Александровича.
Посмотрел на копейку и ни слова не сказал ему (коронация царя пройдет годом позже). Я понял, что хотела сказать юродивая. Моя загубленная жизнь дело рук моей крестной, которая родилась в 1895 году.
В той деревне Семейкино со мной произошел случай, который и предопределил всю мою дальнейшую жизнь. Июнь 1970 года. У меня была удивительно добрая подружка, соседская девочка-подросток. Мы частенько играли вдвоем под окнами бабкиного дома. Она была старше меня на шесть-семь лет. Ей было не больше двенадцати. Мать воспитала ее верующей. После повторного «крещения кипятком» с меня не спускали глаз. Я был словно на поводке.
