Читать это мучительно тяжело – как самые страшные страницы романов Достоевского (их напоминает и сам сюжет письма). И здесь очень ощутима душевная незаурядность Сергея Эфрона – многие ли молодые люди ТАК обратят внимание на несчастного ребенка?
Искусствовед и писатель Николай Еленев, познакомившийся с Сергеем Эфроном еще до революции (в Чехии их знакомство продолжилось), оставил потрясающее воспоминание о своем первом впечатлении от него. Они встретились на вечере в честь балетмейстера Мариуса Петипа в Камерном музыкальном театре в Москве.
«Меня поразило лицо одного из спутников Марины – высокого брюнета со скорбно сдвинутыми бровями, серыми глазами ‹…›. Это был С.Я. Эфрон, муж Цветаевой. Привычным движением, которое позже я наблюдал неоднократно, в беседе он часто заслонял кистью руки глаза, как бы защищаясь от чего-то ‹…›. За тридцать лет до своего расстрела Эфрон подсознательно искал защиты. В жизни он чувствовал себя пасынком. Гетто своего „я“ Эфрон никогда и ни в каком окружении не изжил» (Николай Еленев. «Кем была Марина Цветаева?»)
Много страшного ждало Сергея Эфрона впереди, но и пережито к этому времени было уже немало, и при всей спасительности «чуда встречи» с Мариной он продолжал жить с тяжело раненной душой и оставался человеком обостренной впечатлительности.
«…в поношенной шинели, грязной офицерской фуражке, с печально-тревожными глазами в ожидании какой-нибудь беды», – таким увидел и запомнил его Николай Еленев в 1921 году, когда они оба долго ехали в холодном вагоне из Константинополя в Чехию.
«Меня, очевидно, могут любить только мальчики без матери, безумно любившие мать – и потерянные в мире», – напишет Марина Цветаева в дневнике и в одном из писем поэту Евгению Ланну в том же 1921 году, еще не получив известия о том, что Сергей жив…
Без множества этих записей, и веселых, и грустных, трудно представить атмосферу живого общения юных Марины и Сергея.
Если знать, как это и было до опубликования в 2001 году записных книжек Марины Цветаевой, – только романтические описания молодого мужа в ее стихах и дневниковой прозе и несколько их писем друг другу после долгой разлуки и неизвестности, – сложится далеко не полное, даже превратное представление об их земной повседневности. Без этих «земных примет» действительно искажалось читательское восприятие их отношений, очень живых и естественных, порой с горячими, часто еще детски наивными спорами.
«Феодосия, 11 марта 1914 года.
…Сережа глубоко и горячо возмущен моим частым сниманием Али.
„Меня бы совершенно удовлетворила Алина карточка с пальчиком, все остальные я свободно мог бы выбросить“.
„Ну хорошо, и оставайтесь с этой одной, а я останусь с целым альбомом“, – полусерьезно ответила я».
Любопытна мимолетная реплика в одном из цветаевских писем из пригорода Праги в Париж. Радостно поражает естественность и даже гармоничность описываемых отношений и главное, восприятие их Мариной – с юмором, без нагнетания.
«Сережа неровен, очень устает от Праги, когда умилителен – умиляюсь, когда взыскателен – гневаюсь» (О. Колбасиной-Черновой. 1924, 2 ноября).
И еще: «Сережа трогателен, подарил мне на свой редакторский гонорар чудную неопрокидывающуюся стеклянную чернильницу (Ваша поганая сова (прежняя чернильница. – Л.К.) загаживала весь стол!), записную книжку, дегтярное мыло, сушеных винных ягод и 1 коробку баррана (марка папиросных гильз. – Л.К.). И вот уже 10 дней содержит табаком» (Ей же. 1924, 3 декабря).
«Сережа неровен…» Когда Сергей Эфрон бывал, при всей мягкости его характера, «взыскателен» (капризен?), он умел искренне раскаиваться: в одной из цветаевских тетрадок московских лет сохранилась его полушутливая записка: «Все, что Вы делаете, – прекрасно. Правда. А я, когда я… я нехороший. Простите!»