Новую родню Марека приняла спокойно и стала еще молчаливей. Шурика папой называть отказывалась – он на папу-то и не похож вовсе! Но в Москву собиралась каждый раз долго и тщательно. Оля никак не могла понять, с радостью или нет. Ей-то эти поездки – одно мученье. Саша повзрослел, изменился, с Олей встретиться глазами не может, что-то болит у него внутри, видно. Руфина Семеновна подчеркнуто вежлива и холодна. Подарок судьбы приняла стойко. А Лев Аронович через год скончался от инфаркта, как раз во второй приезд Мареки. Поэтому привозит она Мареку день в день и убегает скорее, по делам будто. Со временем и дела нашлись – заказов-то много на московские товары. А они справляют поминки по родным, ездят в свой фамильный склеп, читают какие-то книги, гуляют по Москве, а потом, в назначенный срок, забирает Ольга свое молчаливое караимское чадо с подарками, гостинцами и везет ее обратно в милый сердцу Архангельск.

…А пока Марека стоит в прихожей, с сумкой на ноге и в дырявом носке, который хочется скорее снять.

– Все! Едем, едем! Автобус уже внизу. – И квартира приходит в движение.

Тетя Сима уже несет очередного глиняного поросенка с голубыми незабудками на боках. Сейчас он грохнется о мраморный телефонный столик и рассыплется собранной за год мелочью.

На деревенском кладбище, где прабабушка похоронена, а теперь и дед Илья лежит, маленькая Марека сыпала пшено на могилки и вместе со всеми тихонько шептала: «Птички Божьи, налетайте, бабушку нашу вспоминайте, дедушку нашего вспоминайте».

А на дорожку, ведущую к склепу и на каменное надгробье Моисея, исписанное сплошь иероглифами, молча бросали монеты. Может, это они так долги отдают? Интересно, прилетает ли кто-нибудь на эти денежки и что вспоминает?…

Каждый, выходя из квартиры, берет горстку монет – и вниз, к автобусу.

– Ну что, пошли? – Шурик уже засунул мелочь в карман.

– Мне переодеться надо. Я быстро. Иди, я догоню. – Не дожидаясь ответа, Марека берет сумку и тащит ее в гостиную. Сейчас уйдет Шурик и в квартире никого не останется. Только бы духу хватило. Сидят они все в автобусе, ждут, нервничают, переглядываются и вдруг – БАЦ! А потом и к деду Моисею поедем потихоньку, не торопясь. Марека остановилась перед портретом. То ли свет так падает, то ли догадался обо всем: суров слишком, даже брови нахмурил. Зря ты так, пожил бы в моей шкуре хоть немножко. Тебе же веселее будет. Я с тобой давно встретиться хочу, очень о многом поговорить надо. Интересно, как мы там будем разговаривать…

– Я внизу буду ждать. Дверью не забудь хлопнуть. – Голос Саши затих.

В квартире никого, она одна. Марека снимает носки и босиком идет в коридор, за монетами. Много оставили, на две руки хватило. Осколок глиняного поросенка впивается в ногу. Как не вовремя! Хотя все равно. Медленно идет обратно, в комнату. От портрета отвернулась, чтобы глаз его не видеть. Окно открыто настежь, а ветра нет. Тихо-тихо стало, слышно, как в ушах и в горле сердце бухает.

Сашу начинает тошнить, как будто он не в лифте спускается, а падает с бешеной скоростью в бездонный колодец. Автобуса уже нет во дворе, выехал на улицу, смотрит выжидающе всеми окнами. Строже всех, конечно, мать. Она даже не смотрит, а демонстративно показывает свой недовольный профиль. «Уехать им всем надо! Времени совсем нет», – проносится в голове.

– Уезжайте!! Я документы забыл! Мы на машине догоним.

В открытое окно высовывается кудрявая голова Майки.

– Зачем так кричишь и зачем документы? Поторопи ее, и приезжайте. Там тоже люди ждут. Отправляемся, они своим ходом, – это внутрь автобуса.