Поэтесса, уже поднадоевшая своими стихами, на ходу рифмовала мысли со своими постоянными темами – сексом, самоубийством и любовью к себе. Все это она приправляла грязными словечками, которые звучали не к месту, наигранно дерзко, как если бы их произнесла скромная семиклассница, только-только позволившая себе выругаться вслух.

Подруги, наконец-то я запомнила их имена – Настя и Маша, выслушали критику снисходительно, как будто бы разрешая ребенку делать себе замечания.

– Все, что переступает черту реализма, – уже не искусство, это механическое воспроизведение, не превосходящее по своему мастерству ксерокс. Истории – это личные образы, а не фотокопии. – С этих слов Адам начал утреннюю лекцию.

После медитации под напевы Забавы хотелось спать, но эти слова подействовали как ледяной ливень.

Как-то раз Саша отправил меня в литкружок при университетской библиотеке. Отчего-то участниками литкружка преимущественно были не студенты, а пожилые господа и дамы, словарный запас которых был наполнен выражениями «приятельницы», «моветон», «моцион». Рассказы студентов (свой я так и не решилась зачитать) они безжалостно критиковали (а больше в этом литкружке ничего и не делали) за фантастичность, за неправдоподобность, за кружево фраз, сплетающихся в полстраничные предложения.

В тот вечер, вернувшись домой, я попыталась написать так, как они советовали – про настоящую жизнь, без прикрас и витиеватостей, без магического реализма и неоднозначных толкований, без поэзии, закованной в прозаические предложения.

Вышло настолько тошнотворно, как будто я прошлась по улице на городской окраине, оплеванная предложениями, в которых мата больше, чем приличных слов, отхлестанная по щекам совестью при виде старух, продающих домашние заготовки на ящиках у входа в супермаркет, со слезящимися глазами от подъездных запахов. И подумала, что лучше вообще не писать, чем описывать то, что мы видим каждый день.

– Искусство – это наше личное понятие мира, оно не должно соответствовать общепринятой реальности. Поэтому оно и восхищает остальных. Они могут посмотреть на мир под другим углом, увидеть чужие желания и мысли. Оно не должно быть понятным всегда и всегда быть принятым всеми. Его цель – показать точку зрения автора, его личную философию, его идеи, его вселенную.

– Слышал бы это мой дедушка, – усмехнулся Сава.

– Твой соцреалистический дед, конечно же, был уверен в обратном?

– Конечно. Он говорил, что за магическим реализмом люди прячут неумение писать логично, а в фэнтези просто бегут от реальности, так как не приспособлены к жизни.

– О, сколько раз я это слышал! – начал Лев, разбрызгивая слюни.

– Да-да, а абстрактные картины – это просто мазня.

– А перформансы делают сумасшедшие.

Следующие часы мы болтали без неловких пауз. Каждый делился своими историями о «непонятости». Я рассказала про литературный кружок и о том, что, кроме Саши, никому не показывала свои рассказы.

На что Адам заметил:

– Текст или картина не существуют, пока их никто не читает и не видит. Скоро мы познакомимся с вашими предыдущими работами.

Если бы не напоминание Миши про обед, никто бы не осмелился встать и оторваться от нашего разговора. С каждой историей мы как будто бы ближе притягивались друг к другу. Страшно было отвлечься на что-то постороннее – вдруг нас оттолкнет обратно?

Видимо, до Адама дошли слухи о вчерашнем неудачном практическом занятии. В этот день вел его он. И это действительно был, как он выразился вчера, «взрыв энергии».

Вообще удивительно, как точно он характеризовал все происходящее. Его фразы как будто записывались на пленку памяти внутри моей головы – я могла прокрутить все сказанное вчера с той же яркостью и тем же тоном голоса. Он был из тех людей, которые не могут незаметно зайти в комнату, даже если захотят этого. Они заходят и сразу же беспрекословно, с естественного согласия остальных, становятся хозяевами этой комнаты. Теперь он был хозяином в комнате моего сознания.