А однажды у нас в доме появилась женщина. Тетка Ирена устроила ее в кладовке. Женщина была седая, старая и выцветшая, такой она мне казалась. Ее глаза загорались, только когда она видела меня. Она говорила, что я похожа на ее девочку, которой у нее больше нет, и шепотом называла меня своей „мейделе [1]“. А я не понимала этого странного слова и пугалась ее. Она была похожа на ведьму из книги сказок, которую читала мне мама. Такая книга лежала у меня в саквояже, я не открывала ее сама. Ведь мама обещала, что мы будем ее читать вместе, когда она вернется из этой депортации. И я ждала…

Она была хорошая, тетя Ирена. Заботилась обо мне. Но она не была моей мамой. А я ждала ее…

Все эти годы я старалась не думать о том времени. Пыталась стереть его из памяти. Жить сегодняшним днем. У меня нет на руке номера из концентрационного лагеря смерти. На меня не смотрят жалостливым и смущенным взглядом, как на тех, у кого есть такие татуировки. У меня просто нет родителей с тех пор, как мне исполнилось девять лет… Что мне оставалось? Привыкнуть, если это вообще возможно.

Ты сейчас подумаешь, что это неблагодарно с моей стороны – так писать. Я всю жизнь благодарна тете Ирене и пани Ванде, сумевшей вывезти меня тогда из Велички. Если бы я могла назвать звезды их именами, я бы так и сделала… Сегодня, после получения твоего письма, передумав о многом, я понимаю, что должна была их разыскать. А пока заказала бланки анкет „Праведники народов мира“ из нашего музея Катастрофы, чтобы вписать их имена…

Знаешь, как тетя Ирена приучала меня к жизни в Варшаве? Как-то раз она дала мне деньги на трамвай и отправила ездить по городу. Одну… Чтобы привыкала. Похоже на обучение плаванию, когда новичка бросают в воду и он барахтается… Это был хороший урок. Я привыкала. Ездила по городу, разглядывала все вокруг. В окошко трамвая видела стену, отделявшую Варшавское гетто, его улицы и даже людей в окнах домов. Я помню странный трамвай, на котором вместо номера была шестиконечная звезда. Но чувствую ли свою сопричастность к этим людям, я тогда уже не знала. Они были евреи, а мы – поляки… Девочке в девять лет не трудно было принять условия игры, которая стала ее жизнью.

Помню, что во время восстания в гетто к нам зашла соседка и рассказала, что в окрестной роще соседские мальчишки нашли мальчика. Очевидно, он сбежал из гетто и ему некуда было идти. Они затравили его так, что ребенок вынул припрятанное лезвие и перерезал себе вены… А потом горел горизонт, клубы дыма окутали небо. Нацисты взорвали центральную синагогу.

В сентябре, через год после приезда в город, я начала учиться в католической школе. Тетя Ирена сказала, что это будет лучшее алиби для меня. И я действительно старалась ничем не отличаться от других учеников, хотя это было очень трудно. Ведь вы основы катехизиса изучаете с самого раннего детства. У меня таких знаний не было. Наверное, и здесь мне повезло. И учителя, и дети, и даже сам священник, ведший уроки Закона Божьего, приняли меня как свою.

Так прошли три года моего варшавского детства. Я пережила войну. А потом… Без своих родителей я быстро выросла. Сейчас я смотрю на своего младшего сына. Какой же он смешной в двенадцать лет! Непоседливый, ершистый, всезнайка, который на самом деле не знает еще так много. Но, главное, мои дети не знают страха… И я счастлива этим, бесконечно счастлива. Они ссорятся, мирятся, говорят о пустяках. Они еще дети.

Мое детство оборвалось в девять лет. Я давно привыкла к тому, что его не было. Твое письмо мне напомнило давние дни… Знаешь, я больше никогда в жизни не ела варенье из свеклы, которое варила тетя Ирена, но помню его странный пряный вкус. Помню теплые панталоны, ужасно некрасивые, которые она купила мне, чтобы я не мерзла зимой.