«Мистеру Оскару Шенкарю

Нью-Йорк, шоколадная фабрика

Дорогой кузен,

Я пишу в трагический момент нашей депортации.

Нашу дочь Маришу мы оставили у знакомых.

Да сохранит ее Господь!

Возьми ее под свою опеку и береги ее.

Желаю мира, и помни о ней!

Хеника и Смилек (Самуэль) Бергер

25/8/1942

Р. S.

Я больше не могу писать в эту ужасную минуту. Я только умоляю: если это будет возможно, найди мою единственную девочку и сбереги ее.

Смилек».

Эти несколько строк сегодня заслонили собой весь мир – и вид из окна, и первый прохладный сентябрьский вечер, и легкий западный ветер, принесший наконец свежесть моря. Мирьям стирала, готовила детям сэндвичи, помогала с домашними заданиями младшему сыну и думала о том дне, когда осталась без родителей…

«Здравствуй, Веслава!

Не было в моей взрослой жизни дня тяжелей, чем день, когда я открыла твой конверт. Не было в моей жизни дня значимей, чем этот день… Всего несколько строк, написанных моим отцом, вернули мне родительское тепло, в котором я так нуждалась долгие годы.

Лучше поздно, чем никогда…

Тебя интересует, как сложилась моя жизнь после… после того, как моя мама все-таки заставила меня оставить дом. Это случилось за пятнадцать часов до их депортации.

Столько событий произошло с тех пор. Моя жизнь – словно большой калейдоскоп, при повороте которого разноцветные стеклышки причудливо складывают мою судьбу.

Но знаешь, о чем я постоянно думаю? И эта мысль бередит все еще не зажившие раны. А могла бы я поступить, как моя мама? Закрыть за единственной дочкой дверь и отправить ее по лестнице в никуда, с надеждой, что ее будут хранить добрые чужие люди и Судьба… Не знаю… И не дай Бог никому из нас оказаться перед таким испытанием.

Сегодня я впервые пытаюсь последовательно восстановить события того времени… И это тоже картинки из калейдоскопа, но в нем есть только две краски – черная и красная…

Поезд… Мы ждали его на перроне. Рядом стояли еще люди… А пани Ванда, которая забрала меня к себе, крепко держала меня за руку… и вдруг на противоположном перроне я увидела большую толпу людей. Их было так много, что они казались мне огромной массой, я не успела разглядеть их лица, их одежду… Кто-то рядом сказал: „Евреев увозят…“ Пани Ванда сжала мой кулачок и прошептала: „Не смотри туда…“ В это время подошел наш поезд на Краков, и мы быстро вошли в вагон. Я никого не разглядела в той толпе, Веслава. Я не помню ни одного лица… Помню, что их было очень много.

А в нашем поезде было уютно. Сиденья мягкие и удобные, всем хватило места. И страшно… Я впервые оказалась одна, без мамы и папы. Какой-то человек, знакомый пани Ванды, раскланялся и спросил ее: „Это ваша дочка?“ Совершенно спокойно она ответила ему: „Это моя племянница. Она гостила у нас“. Сегодня я понимаю, какой это был риск – везти меня в поезде без документов. И почему так дрожала рука пани Ванды. С пани Вандой я осталась на две ночи, затем она нашла для меня более безопасное место жительства в Варшаве. Потом… потом я на долгое время забыла свое имя. Мариша Бергер сгинула в чреве войны… А появилась Мария Новаковская, сирота из Кракова, которую приютила тетка, сестра ее матери, погибшей во время бомбардировки. Так я оказалась в Варшаве в доме пани Ирены… Я долго учила имена своих „новых“ родителей. Дочь Яна и Людвиги Новаковских. Я безупречно говорила по-польски с детства, научилась молиться. Я очень старалась быть как все… Но делала много нелепых и глупых ошибок, которые могли мне стоить жизни. Помню, что во время сильной грозы испугалась и стала выкрикивать имена католических святых… Оказалось, настоящие маленькие поляки так никогда не делают. А к зиме тетя обнаружила, что в моем саквояже лежит пальто без мехового воротничка… Евреи ведь должны были сдать все меха в комендатуру, и папа отнес его… Тогда моя названая тетка принесла с базара старый воротник из голубого меха и пришила к моему пальто. „Нельзя тебе так ходить,– объяснила она,– сразу возникнут вопросы“. Она боялась соседей, боялась позвать гостей. Боялась, что я что-нибудь скажу невпопад. Это теперь я понимаю, как она боялась всего…