– Лос – по-немецки – «давай». Интересно, чего мы тут кому-либо должны давать?

– Скоро узнаете, – с улыбкой пообещал Джеймс и, придвинувшись к Оутсу, спросил: – Вы дружили, да?

И Дэвид понял, что полковник говорит о Хоге.

– Он был хорошим парнем, – ответил Оутс. – И потому тяжело воспринимал тяготы жизни.

Они помолчали.

И вниманием опять завладел Дитлер, пересказав всем, кто тут был, как ел в Волгограде черную икру из корыта – да ложкой.

– Так вы, что, ждете преклонения перед вашим мужеством? – спросил Игл.

– Почему?

– Потому что наевшийся икры, как аллигатор, не ест полгода.

Все засмеялись, потому как именно в это время Грин аппетитно поедал сэндвичи.

– Как Россия живет? – спросил Оутса Хардуэй.

– Всяко, – ответил Дэвид. – Но главное – весело. Какую бы глупость ни творили политики, а русские – смеются. Удивительная нация!

И хотя Джеймс не задал очередного вопроса, Оутса понесло на него ответить:

– Горбачев – атеистически мудр, но, как изгнанный за веру инок, слишком наивен. Ему кажется, что коммунисты, настроенные только разрушать, способны на менее позорные деяния. И он серьезно думает, что они еще что-либо построят.

– Да, – подтвердил Хардуэй, – угрозами всему человечеству они, конечно, повредили своей репутации.

– И дело даже не в этом. Правившая партия там породила нигилизм. А фальшивые проигрывания типа свободных выборов смешили даже убежденных партийцев. Потому Горбачев сейчас воспринимается как очередной клоун, который провалится в третьем акте.

– Зато политические амбиции там на высоте.

– Конечно. Тем более когда сейчас уже явно обозначился коммунистический феодализм.

Они, наверно, еще сказали бы друг другу много всего, но фургон остановился и шофер отпер дверь.

И Оутс увидел, что их привезли в пригород Лос-Анджелеса Беверли Хиллз и высадили возле одного из роскошных особняков.

– Хэллоу! Оутс! – вскричал идущий ему навстречу толстяк Бернар Уильямс.

Был он в своих вечных подтяжках, с неизменной сигарой во рту.

– Рад вас видеть на родной земле! – патетически вскричал он.

Дэвид молча поклонился. Полковник и капитан отдали честь.

Они вошли в просторный зал. Штор на окнах не было. Как и не присутствовало никакой видимой охраны, и Оутсу вдруг подумалось: «Неужели все кончилось? Может, уже больше никуда не надо ехать. Вот сейчас поблагодарят, так сказать, за службу, и – все».

– О! Гут прима! – по-немецки воскликнул за его спиной Дитлер, на языке своих предков признав, что и простота бывает очень хорошей.

Вышел хиленький человечек, и вослед за ним поволокли явно ему не по размеру трибуну.

– Когда политика становится системой прояснения, она перестает быть таковой.

Эту фразу карлик сказал раньше, чем зашел на трибуну, и, убедившись, что за ней его почти не видно, попросил подложить несколько книг. И на обложке одной из них Оутс прочел, что это «Капитал» Карла Маркса.

Стоявший рядом, почему-то не сидевший, как все, полковник слегка похмыкнул.

– Из источников, которые заслуживают доверия, – продолжил докладчик, – становится ясно: Россия напечатлена чем-то новым, ранее ей неведомым.

– Чем именно? – бесцеремонно спросил Уильямс, сидевший где-то далеко за спинами остальных.

– На последнем съезде партии Горбачев сказал, что перед законом должны быть все равны, и сразу же создал себе оппозицию. Так же, мистер Оутс?

Дэвид кивнул.

– Но почему красный политик дошел до такой мысли? Да потому что обещания свободы в России с семнадцатого года не вышли за рамки пустопорожней болтовни.

Он вышел из-за трибуны, подошел к столику, где стояло несколько бутылок с напитками, открыл себе пепси-колу. На ходу обратно завязал еще одну фразу: