Примечательный обычай: ко всякому добру впристяжку обязательно зло увяжется.

Ну а следом грядут те самые рутинные вопросы: «Кто виноват?» и «Что делать?»

Раиса Максимовна холодными пальцами листает свою книжку. Говорят, рождения некстати не бывает. Но вот это ее детище явно запоздало. Оно как бы под упорным предлогом показало выбывание человека из жизни. Ведь как бы дела пошли славно, если Миша еще был президентом. Ее сделали бы настольной книгой и истовые работники, и красные помещики. А теперь она будет раскупаться только из-за любопытных соображений. Как компромиссный вариант.

Но главное – теперь остановится, если не замрет вовсе, завистливая народная молва. Это она во вред обществу все время возводит на своих вождей напраслину. И все ставит и ставит не совсем приятный вопрос: «Откуда приходят ошибки и заблуждения? Не плодит ли их барский достаток?»

Но реальность такова, что более достойное себе применение она уже пережила. И теперь осталось скромно докоротать свой век, чтобы однажды в какой-нибудь стране классической собственности не намекнули бы, что у них там стоит, их ожидаючи, усадьба, где можно крикнуть фразой так милой для крестьянина: «Земля моя, хоть с кашей съем!»

Тамошние порядки не допустят деградации земли. И все вспомнят, что удачные реформы тоже начинались с ошибок, а не с того, что приносили скорый доход. И главным вопросом бытия был земельный рынок.

Листает свою книгу Раиса Максимовиа, мечтает. И, простите, плачет. О чем ее слезы? Это все можно прочесть в контексте темы. Когда вдруг сразу и до конца поймется, как трудно расставаться с фантазией. И со всем тем, к чему так привыкла изголодавшаяся по всему чопорному душа.

Обращаясь к читателю, она утверждала, что противница двойных стандартов, в чем бы они не проявлялись.

Возразить бы ей, да уже недосуг. Другие события подпирают под глотку. О них надо кричать. Чтобы кто-то менее наивный, но более честный сказал бы, что отстранение от престола еще не смерть…

Пыхтя чревесами, прошла старая, во многих местах латаная маневрушка. Слоистые, а скорее, сквозистые облака чуть подзащищали высокое, но мерклое солнце.

Человек обходил опасливые тропинки с мозолями, выделенными на фоне их кореньев. Он приближался к вычурному дворцу, что стоял на высокой недоступи.

Сосна взбегала и не могла достичь того места, откуда у людей начинает кружиться голова. Высота словно отсасывала ее назад, а путника, наоборот, выпячивала на каменистость, на гладкопись, за которой шла шершавая низинными лесами бездна.

У подножья горы машины, дразнясь миганием, солидно входили в поворот.

Путник взбирался все выше и выше, и сухожилия лопин пластовались у ног.

И вот ему открылся фронтон дворца, и он в полудремоте побормотал:

– Мой Боже! Какое великолепие!

Он поднял голову выше и прочел слева от массивного входа: «Психиатр Жан-Марк Бейли». Справа же стояла такая фраза: «Да останься живой во времени, моя христианская тайна!»

Человек повернулся и пошел обратно.

Этим странником был не кто иной, как Дэвид Оутс, который приходил взглянуть на дворец, построенный в его долгое отсутствие. Ему рано еще становиться тем, кем он есть на самом деле, и поздно раскаиваться в том, что сумел натворить в далекой, но так не чуждой ему России.

Скопцову стало казаться, что он вот этот дневник, который назвал «Сто дней в такси», вел всегда. Так и хотелось ему нырнуть в какие-либо воспоминания, чтобы ими оживить повествования. Но правила жанра не позволяли. Надо нажимать на сиюминутность.

И еще одно его стало забавлять. Он привык перечитывать то, что было написано ранее, и находил, что проза получалась приличной.