Через полчаса стало ясно: живых шестеро и восемь мертвых.

Шофер так нигде и не объявился.

В груди у Куимова стояла тошнота. Правда, ее то и дело подживлял так и не родившийся смех, потому что старший лейтенант вдруг кинулся к террористу.

– Кажется, он шевелится!

И опять наставил на него автомат.

А буран продолжал свирепеть. Теперь он гнал от автобуса разные вещи. Вот уволок шляпу парня, что был при ней и при плаще. Змеей уелозил чей-то шарф.

Даже погнал поблескивающую алюминием табакерку.

И тут подъехал трактор, на крюку у которого болталась во все стороны будка.

Тракторист – высокий нескладный мужик с прокуренными усами выпростал себя из кабины и валкой походкой подошел к мертвякам, похилил им в разные стороны головы, видимо угадывая знакомых, потом двинулся к живым, забившимся под вибрирующую тушу автобуса.

– Раненые есть? – спросил.

Куимов глазами указал на маримана.

– Ну садитесь, я вас подвезу, – как-то бесстрастно сказал он.

И первым туда внесли так и не пришедшего в себя парня в плаще, потом залезла девушка. За нею – так и не расставаясь с автоматом – юркнул старший лейтенант.

– Может, – спросил он у Куимова, – ему для контроля в голову выстрелить?

– А как же они? – спросил Геннадий у тракториста о мертвецах.

– Да куда теперь они денутся? – равнодушно спросил он и, до конца выжав суть намека Куимова, добавил: – Ведь будчёнка-то, видишь, и для живых тесновата.

– Тогда я останусь тут, – твердо произнес Куимов и двинулся к автобусу.

Тракторист не уговаривал. Он взвенел мотором и тут же растаял в жуткой дневной мгле.

За Куимовым и телами погибших приехали только на второй день, то есть когда буран улегся и по шоссе стали пробегать первые автомобили.

И тут нашелся шофер. Он вышел из соседней рощицы, почти сплошь поломанной выше половины стволов и неожиданно упал перед Куимовым на колени.

– Скажи, что я тоже был без сознания, – пролепетал он.

А все случилось так, как и предполагал Геннадий. Когда автобус стал заваливаться, он успел соскочить на землю и убежать.

Куимов рассматривал его с большой пристальностью, потому как не мог еще до конца вдохнуть в себя воздух.

– Ты же ни в чем не виноват, – произнес.

И вдруг понял, что парень-то убежал от террориста, а не от той ответственности, которой убоялся.

Поднявшись с колен, он подошел к скуластому и, обернувшись, посоветовался с Геннадием:

– Может, его еще монтировкой пригвоздить?

Страх еще не отпустил его души.

И вот сейчас, слушая слова Тины Хаймовской, Геннадий Александрович испытывал то самое чувство заложничества, когда тебе уперт в глаза зрак автомата и прыгающие пальцы ищут кольцо спусковой скобы.

– Так что будем делать? – переспросила Тина.

Он представил ее речь с нахалинкой, даже с дурманцем, которая на том же собрании будет слушаться с большим аппетитом, и покаянно, как ей показалось, произнес:

– Как говорил мой дедушка: «Подворовывать у своих не грех, а проказа».

– Значит, ты не отрицаешь, что берешь взятки?

Ее голос был глухо слеп. Вот бывают такие незрячие голоса, которые подминают все на своем пути, какие идут без разбору, не боясь занозить язык.

Он представил почти до лысоты выполотый сквер, что стоял перед ее домом, и черную, словно сколотую из смолы тень памятника Ленину. А в комнате аккуратная белость, кажется, ушедшей всего на пять минут прежней хозяйки. Но время ее отсутствия затянулось, и тогда туда коряво вползла Тина, деловито вынув из притолоки гвоздь, на котором повесилась предыдущая владелица этой госпитальной белости.

И сейчас, кажется, отдельным мазком живой охры обретается в доме ее голова. Она умела жить в довольстве и холе.