Ведь соседка говорила, что не курит.

А ветер явно перерезвился. Потому как полудохло едва волочился по земле.

И Куимов задернул штору и зажег огонь.

Стихи уже шли. Сперва наколдовалась миниатюра:

А потом пошло как бы оправдательное, исповедальное:

Отникнув от стихов, Куимов стал перелистывать те самые блокноты, которые когда-то видел у Ляпина в больнице. И вдруг закопошилась мысль. А что, ежели то, что он не написал, попробовать написать самому? В память о нем.

И от этого решения стало как-то покойнее. Потому как показалось, что именно во время работы с записнушками и придет к нему то видение, которое поможет увидеть последний день Николая и те мысли, которые завели его в тупик. И он назвал рукопись: «Наедине с тьмой».

Эхо выстрела живет недолго. Смерть – добытчик беспромашный.

Леонид Кравчук опускает чуть приванивший рыльцем карабин. Секач корчится на земле.

Азарт на миг выбил у него из головы мысли, зачем он здесь, в Беловежье, где егери послушнее столичных шлюх. Что ему, собственно, нужно?

И только когда увидел кровь, понял. Она, пульсируя, изливалась из раны.

Завтра они втроем – Борис Ельцин, Станислав Шушкевич и он подпишут славянское соглашение, после которого рухнет Великая Россия. И он станет неподвластным, независимым, не… еще там каким?

Он идет, не разбирая дороги, егери смиренно несут сзади добытого им кабана.

Королевская охота!

Но будет еще царская! Он уверен. Потому как…

А что – потому?

Это все неясно, как в тумане. Но главное – сделать первый шаг. Тот самый, который, как утверждает какая-то песня, самый трудный.

И что это все время мысли крутятся вокруг цифры «три». Троица – раз, «Три тополя на Плющихе» – два, соображают обычно на троих – три. А сколько голов у Змея Горыныча? Неужели три?

Чуть поджимает левый сапог. Немного ноет спина. Но все образуется. С завтрашнего дня…

С дерева срывается филин. Ошалело шарахается из стороны в сторону. Потом прямит полет и уныривает в просеку.

Пахнет порушенной травой и раздавленными грибами.

Убитый им кабан точит кровью по его следу. И так будет всегда. Он впереди, а… неужели поводыри станут плестись сзади?

Где-то гулко прокатился выстрел.

Егери насторожились. Особенно тот, кто вывел Кравчука на кабана.

Карабин побрякивает за плечами.

А вот и машина. Добыча погружена. Можно ехать. Вечереет. Беловежская пуща тревожно засыпает. Потому как не знает об очевидном плане людей, слетевшихся в ее дебри, чтобы и дальше унести свою беспросветную дремучесть.

На каком периоде все начиналось, никто не знает. Но было у Ельцина три советника – Бурбулис, Шахрай и Козырев. Которые денно и нощно жужжали в уши, что надо скорее обезножить Горбачева, чтобы он далеко не ушел со своим уже всем надоевшим «заносом». Тогда не очень часто произносили слово «независимость». Хотелось, чтобы оно сперва вошло в пронос самого Бабая, как за глаза зовут среди них Ельцина.

И однажды, восстав от сна и – за ночь – погоняв по извилинам, как по рельсам, маневрушку своего соображения, сказал:

– Независимость, понимаешь!