«К атаману особых претензий не имею. А вот к японцам… Попомните мое слово: досидят они трусливо в своей одичавшей Маньчжурии до тех дней, когда Советы разгромят фюрера, а затем примутся за них. Вот тогда-то и сдадут нас япошки энкавэдистам. Всех, под чистую, сдадут, чтобы таким образом от Сталина откупиться. Но я-то офицер, а не жертвенный баран!».

«Порой и меня тоже подобные мысли посещали, – признался Курбатов. – О побеге в Персию и войсках Краснова, правда, не мечтал, тем не менее…».

«Так вот, поначалу у меня возникла идея пригласить в попутчики вас, ротмистр Курбатов. На силу и храбрость вашу решил полагаться. Однако очень скоро понял, что попутчиков из нас с вами не получится».

«Не получилось бы, не стану разуверять вас, Гранчицкий. Тем не менее побеседовать со мной по душам следовало бы. Возможно, тогда и отношения наши складывались бы по-иному».

Вместо ответа командир группы лишь отчаянно, словно пытался изгнать боль свою не только из тела, но из самой души, застонал.

«Только ни Родзаевскому, ни Семенову об исповеди этой моей не сообщайте», – попросил Гранчицкий, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание.

«Согласен, ни к чему это».

«Чтобы еще чего доброго не подумали, что я специально группу погубил, – каждое последующее слово он произносил с таким трудом, словно выдыхал его с остатками жизни. – Я ведь не от фронта бежать хотел, а, наоборот, на фронт. Какое уж тут дезертирство? Потому и прошу вас о снисхождении…»

«Слово чести, что никто о нашем разговоре не узнает, – заверил его Курбатов. – Все останется сугубо между нами».

«В таком случае будем считать, что исповедь моя состоялась. А теперь окажите милость, князь, одарите меня “кинжалом милосердия”, чтобы и от мучений избавить, и коммунистам не сдать».

Прервав поток воспоминаний, Курбатов присел под выступ валуна и вновь прислушался к тому, что происходит за скалой.

– Ну что ты все высматриваешь и высматриваешь? – кончилось тем временем терпение у сержанта-пограничника, уже раскаивавшегося в том, что передал бинокль рядовому. – И так понятно, что никакого дьявола там нет.

– Неужели ж показалось?! Быть такого не может!

– А раз теперь там никого нет, то будем считать, что и не было. Понял, Колымахов? Возвращай бинокль и наслаждайся видами природы своими двумя.

– Что я должен понять, товарищ сержант? – убивал Колымахов своей дотошностью уже не только сержанта, но и Курбатова. – Что-то я вас не понимаю.

– А то, что если уж тебе сказано, что никакого диверсанта не было, значит, и не было, – начальственным тоном проговорил сержант. – Показалось, и все тут. Видишь, вон там, у вершины, сухое дерево? Вот его ты как раз и принял за диверсанта. Поэтому докладывать старшему лейтенанту не о чем.

– Не вижу я там никакого дерева, – огрызнулся Колымахов. – Зато знаю, что вы – командир отделения, а значит, вам виднее: что с биноклем, что без него.

– Расторопный ты мужик, Колымаха. Мудрый и скользкий, как полуоблезлый змей.

– Идтить нам надо, товарищ сержант. Вечереет уже, а нам еще назад, к заставе, топать вон сколько.

– Относительно «идтить», – с этим я, корешок, согласен. И не боись, успеем, дотопаем. Только впереди, вон, – Тигровая падь, поэтому молчи и зырь в оба.

Пограничники затихли и на какое-то время как бы исчезли. Однако воцарившаяся тишина лишь заставила Курбатова предельно напрячь слух. Когда послышалось, как на изгибе тропы прошуршал, слетая вниз, камешек, ротмистр попробовал переметнуться за выступ скалы, но оказалось, что, привалившись к лиственнице, он неосторожно протиснул плечо в просвет между стволами. Обнаружил Ярослав эту западню только тогда, когда почувствовал, что оказался зажатым ими.