Сидел я так давно. Передо мной лежал чистый лист бумаги, ручка. Строго параллельно листу стоял сверкающий диктофон, словно затаивший в расположении своих клавишей и миниатюрных динамиков язвительную усмешку. Я в очередной раз взял ручку, второй рукой потянулся к диктофону. Застыл, покривился, уронил руку. Положил ручку. Выровнял всю композицию на столе, поправил лист, на пару миллиметров сдвинул диктофон. Подперся и уставился в окно. Решился. Быстро-быстро, чтобы не передумать, щелкнул кнопкой, аккуратно и четко сажая слова на лист, начал: Арсений Низовский явился в первый класс совсем крошкой. С трогательной тонкой шейкой и непокорным светлым чубом. В загорелой поцарапанной руке Сеня держал букет растрепанных георгинов…

Упорно расшифровывал запись, останавливал, откручивал назад, убористо наносил мелкий узор на лист. Затем бросил голову на стол и несколько раз с тихим рычанием постукался лбом о строчки. Пожевал губами край листа. Зарычал громко, схватил, смял, швырнул ком в стену. Написал размашисто через чистый лист: Первая учительница Низовского Арсения не помнит. Прибавил большими буквами СОВСЕМ! И пошел, напевая, чистить зубы, и легкий-легкий бухнулся спать. В окно смотрела нетемная сибирская ночь.

Утром в двойную папку с защелками с одной стороны я уложил расправленный жеваный лист, а с другой – листок с одинокой размашистой записью.

Ко второй учительнице я пошел подготовленным.

Полина Сергеевна, бывший классный руководитель десятого «А», энергичная женщина средних лет в мягких вышитых тапочках и строгом, надетом по случаю меня, костюме.

– Дмитрий?.. Алексеевич. Вы звонили, да? Очень приятно, проходите.

За спиной ее раздавался писк, возня, топот и хохот, весело лаяла собака.

– Тих-аа! – обернулась она назад и, уже приветливо оборотившись ко мне, повторила, пятясь. – Проходите.

Тесная прихожая была завешана в два ряда шубками, шапками, пальтишками. Пальто топорщились один поверх другого и норовили ткнуть в глаз жесткими полами. Пока я раздевался, пристраивал поверх всего свою шапку, подбирал шапку с полу и опять пристраивал, Полина Сергеевна проводила в комнате за висевшими на двери свитерами воспитательную беседу:

– Дядя приехал из Москвы. Ему нужно поговорить с мамой. Не мешайте нам полчаса. Ваня – ты старший, займи малышей.

Я причесывался перед зеркалом, раздвинув шубы. Свитера на двери колыхнулись, я с располагающей улыбкой повернулся к дверям. Вышел зеленоглазый серый сибирский котище. Дверь открылась чуть шире. Я дружелюбно улыбнулся и приветливо кивнул. За котом протиснулась рыжая собака, хвост колечком. Дверь окончательно распахнулась, насколько позволяла груда одежды наверху, и в проем одновременно попытались выйти три одинаковых мальчугана в одинаковых джемперах и штанах с резинками понизу.

– Пусти! Я! Я – первый! Я!

Мальчишек сгребли внутрь комнаты сильные женские руки. И Полина Сергеевна выскочила в коридор, прихлопнув за собой дверь. Свитера замахали рукавами.

– Ваня, смотри за ними! – крикнула она мне в лицо и виновато улыбнулась, пожав плечами.

– Это всё ваши? – уважительно спросил я, выстраивая в уме тактику разговора.

– Мои. Это не все еще. Две дочи спят в дальней комнате.

– Спят? – я с трудом представлял, как можно спать в таком бедламе. За дверью слышалось блеянье, буйное ржание, крики «Пусти меня к маме» и щедрые шлепки, которые раздавал, видимо, оставшийся за главного Ваня. – Вы, наверное, очень любите детей. В наше время решиться на такое – подвиг.

Полина Сергеевна немного смутилась:

– Дочу просто очень хотели с мужем. Первый Ваня родился, потом трое вот этих охламонов разом, потом все же надумали дочу. И то аж две получилось. Ваня смеется теперь, говорит, что у него, наверное, тоже брат-близнец есть, все спрашивает, не забыла ли я его в роддоме.