– Да-да, Софья Вениаминовна, отлично, Софья Вениаминовна. Ну давайте продолжим. С трогательной тоненькой… ну?..

– Шейкой, – выдохнула Софья Вениаминовна.

– Ну хорошо, хорошо, Софья Вениаминовна, и непокорным светлым… ну? Что?..

– Чубом?

– Ну, ага, ага. В загорелой, поцарапанной? Ну?..

– Руке, – обрадовалась узнаванию Софья Вениаминовна.

– Во! Точно! Сеня держал букет растрепанных? Ну?..

– Георгинов! – выкрикнула Софья Вениаминовна первой ученицей и зарделась.

– Молодец! – похвалил я. – Дальше!

Через два часа утомленные, потные, навалившись грудью на стол, мы вяло жевали, не замечая вкус пирога, и слушали запись.

– Не пойдет, ни к черту не пойдет, Софья Вениаминовна, простите. Это напоминает, знаете что?

– Журнал «Веселые картинки», – привычно угадала она.

– Да. Где в печатный текст картинки вставлены для неграмотных.

– А вы знаете, Дима, – устало сказала Софья Вениаминовна, даже не косясь на диктофон. – Не помню я этого вашего Низовского. Вот совсем не помню, ни вот такой вот фитюлечки, – показала она сложенный в перстах недоеденный кусочек, посмотрела на него внимательно и съела. – Хоть ешьте меня, хоть режьте.

Я обомлел, хотел потянуться выключить диктофон и не смог, меня словно парализовало.

– Да, Дмитрий, не падайте в обморок. Я тоже сначала переживала, как вся эта волна покатилась: Низовский то, Низовский се, Низовский наше все. Думала, склероз пришел, поминай как звали. Вот так думаю, однажды утром в зеркало посмотрюсь и спрошу, кто эта милая старушка. А потом думаю, э, нет, шалишь, брат-варнак, Федю Ложечкина отлично помню, рассказать? Вот такой парень! Марину Лисичкину. Кавалерист-девица наша, весь второй «Г» от нее рыдал. Шестьдесят девятый почти весь выпуск помню. И вообще к старости наоборот все прежнее четче видится. Могу некоторые уроки по минутам пересказать. – Она зажмурилась, улыбнулась, помолодела и, вероятно, видела сейчас эти памятные уроки. – Максимку Райснера помню отлично. Любочку Великан. Поповых троих помню, не братья. Семеновых, те братья. Ивановых всех. Гримбергов парочку. Соловейко Ниночку…

Она открыла глаза, посмотрела на меня, улыбка затухла, явственно затухла как свечка. Но сказала решительно, не мямля как прежде. – Низовского совсем не помню. И на снимках не найду. Простите, Дима, – добавила она, смягчая резкость голоса.

– Пожалуйста, – сказал я совсем уж автоматически. И чужой рукой бахнув по клавишам, выключил диктофон.

Потом Софья Вениаминовна закутывала меня в коридоре в шарф, утешительно приговаривая что-то, а я испуганно смотрел на диктофон, ни разу меня не подводивший до этого и вдруг превратившийся в ядовитого и хищного зверька, и никак не мог заставить себя спрятать его за пазуху.

– Вы, Димочка, не расстраивайтесь, – щебетала сбросившая с себя груз учительница и все поправляла на мне шарф.

«Стереть или не стереть», – думал в этот момент я.

– Вы сходите к Полине Сергеевне.

«Стереть», – подумал я.

– Она вела десятый в семьдесят первом. Десятый тогда один был.

«Не сотру», – и зачесалось правое ухо.

– Она точно вам про Арсения расскажет, вспомнит, обязательно вспомнит.

– Адрес? – спросил я, окончательно решив стереть, и спрятал диктофон во внутренний карман.

– Вот, Димочка, и хорошо, и правильно, – и подоткнула клетчатый шарф под отвороты дубленки. Ребячья мозаика ехидно смотрела на меня со стен. – Если хотите, приходите в любое время, расскажу вам про Федю Ложечкина. Правда, хороший парень!

Вечером, я сидел за столом, приставленным к окну, в двухместном гостиничном номере. Сидел один, свет не зажигал. За окном было светлей, чем в комнате. Окно выходило на городскую площадь, где катались с огромных, не виданных мною снежных горок ребятишки. Если собрать по Москве весь снег, не наберется на одну такую горку.