Тем временем малыш бледный, как простынь, и слабый, как никогда.

Какие только ужасные мысли не приходили мне в голову. Очень страшно. Я смотрю на своего малыша, он утомился и уснул. Хорошо, что спит, но плохо, что у него такая сильная слабость. Наклоняюсь к его лицу и слушаю дыхание. Я тоже очень устала и хотела бы сбежать с ним туда, где он здоров, где мы вместе и нет никаких болезней и скорых. И там бы мне хотелось хорошенько выспаться – от переутомления я стала совсем заторможенной.

Мы выехали в сторону центра Москвы, в многопрофильную детскую больницу с отделением гематологии, реанимацией и инфекционными боксами. После шести часов вечера, в будний день, в час пик. Вопрос о переводе Платона решался с раннего утра и до самого вечера, хотя ему требовалось срочное переливание крови. Но эти нестыковки пока еще не дошли до меня, только спустя время я анализировала то, что происходило.

Мы ехали через центр города, вероятно, чтобы минимизировать пробки, но это было невыполнимо. Фактически мы почти и не ехали, скорее всего, пешком этот путь можно было пройти за то же время.

Платон, обессиленный, спал у меня на руках, он был одет в теплую зимнюю одежду, и чтобы ему было не жарко в машине, я расстегнула застежки на конверте и комбинезоне и немного распахнула его. Совершенно потерянная и подавленная смотрела в окно, крепко прижимая к себе любимого малыша. Кажется, я застряла между мыслями и реальностью и где-то из середины смотрела на происходящее. Растерянная, испуганная и абсолютно опустошенная.

Эта поездка врезалась в мою память, и ее не стереть. Мы медленно двигались мимо самых узнаваемых мест столицы, даже проехали восхитительный ресторан, в котором всего чуть больше года назад отмечали день нашей свадьбы, и тогда нам казалось, что счастье будет вечным. А гости желали нам скорее родить малыша. Сейчас же я смотрела на высокие арочные окна ресторана из своей новой реальности, в которой думала только о том, чтобы моему мальчику стало лучше.

И даже когда Платон начал плакать, а потом уже громко кричать, смотря в одну точку, а я разрываться от тревоги, мигалки не включились. Фельдшер, которая нас сопровождала, спросила, не беспокоит ли его животик. Но я знала, что он обычно так не кричит. Тут что-то другое. Я просила включить сирену и ехать быстрее. Но мне ответили, что это не положено, и мы поехали дальше без специальных сигналов. Сначала я требовала и ругалась, параллельно пытаясь хоть как-то помочь крохе. Дула на него, предлагала соску, а потом прижала его к себе и плакала от безысходности, даже не пытаясь вытирать слезы. Они катились по щекам, падали на его зимний комбинезон и скатывались на пол.

Второй эпизод с той же фиксацией взгляда случился на подъезде к больнице. В окно я видела корпус отделения, в которое нас привезли. И снова никто не обратил внимания, а я еще не знала, что так выглядят судороги у младенца.

Затем нас оформляли в инфекционный бокс. Время тянулось, и вот, наконец, мы вошли в комнату, я поставила пакет с вещами на пол, положила Платона на пеленальный столик, чтобы наконец-то снять теплую одежду, и посмотрела по сторонам.

Это была галерея комнат со стеклянными стенами. Зайдя в первую, можно разглядеть, что происходит в последней. Пациенты и ухаживающие родители находятся внутри, как в аквариумах с двумя прозрачными стенками. И под постоянным наблюдением. Действительно, интересная задумка, хорошо видно, кто и как себя чувствует. Я надеялась и верила, что здесь наконец-то нам помогут.

После заселения в палату к нам зашла врач-гематолог, взглянула на Платошу, он очень беспокоился. Я полностью его раздела, доктор осмотрела малыша, из-за ничтожного количества тромбоцитов она искала синяки или петехии