Сыщик-женщина объяснила, кто она такая, и высокая леди рассердилась:

– Но с какой стати вы звоните ко мне?

– Из две тысячи сто девятого номера пропала девочка.

– Кто вам сказал, что она пропала?

– Ее мать.

– Ой-ой, – сказала я. – Мне надо идти.

Благодарить и прощаться не было времени. Я проскочила мимо женщины-сыщика и пулей понеслась к нашему номеру. Но дверь в номер была закрыта. Мне хотелось оказаться в нем как можно скорее, потому что вокруг были коридорные, а на мне не было ничего, кроме розовой ночной рубашки, которая очень просвечивала. Я забарабанила в дверь и закричала:

– Мама Девочка!

Дверь распахнулась как от взрыва. Мама Девочка взглянула на меня – и так ужасно вздохнула, что из нее вышел весь воздух, какой в ней только был. Не сказав мне ни слова, она отвернулась от меня, пошла и снова улеглась в постель. Я вошла и закрыла за собой дверь, и подошла к Маме Девочке, и стала просить у нее прощения, и она сказала, что мне не следовало уходить, и что я напугала ее до смерти, и что надо позвонить управляющему, что я нашлась и уже в своей комнате, с мамой. Так я и сделала.

И тогда она укуталась с головой в одеяло.

У меня кошки заскребли на душе, когда я увидела, что Мама Девочка укуталась с головой: так она делает всегда, когда очень расстроится, а виновата в этом сейчас была я. И я стала просить:

– Мама Девочка, не расстраивайся, пожалуйста, не прячься, прости меня, пожалуйста.

Но Мама Девочка ни за что не хотела вылезти из-под одеяла. Она сердито пробурчала что-то, только я не поняла что.

– Что ты сказала, Мама Девочка?

– Я сказала, что ты поставила меня в ужасно дурацкое положение.

– Нет, нет, Мама Девочка, не поставила! Пожалуйста, вылези.

– Нет. Я зла. Зла на тебя. Зла на твоего отца. Зла на Питера Боливия Сельское Хозяйство. Зла на Клару Кулбо и Глэдис Дюбарри – но больше всех я зла на Матушку Виолу, потому что, приди она вовремя, я бы не поехала в Нью-Йорк. Теперь, когда я в Нью-Йорке, я очень жалею, что я не в Калифорнии.

– Ну уж нет: здесь лучше всего на свете!

– Хуже всего на свете! Мне хочется умереть.

– Не надо, Мама Девочка, не говори так, а то вдруг Бог услышит тебя и поверит, и возьмет тебя на небо – а где тогда буду я?

– В коридоре на двадцать первом этаже «Пьера». Как ты могла это сделать?

– Ну пожалуйста, вылези.

– Нет, я зла. Уходи.

– Куда?

– В Париж. К своему отцу. Но только не в ночной рубашке. На разведенную мать и так всегда косятся. Еще скажут, что я плохо тебя воспитываю.

– Но ведь ты воспитываешь меня хорошо!

– Голову даю на отсечение, что хорошо, – и это такой больной человек, как я!

– А разве ты еще больна?

– Ужасно. Смертельно. До безумия.

– Но почему?

– Я невезучая. Я ничтожество. Я никто.

– Ты?! Неправда, ты везучая, и не никто, а ВСЁ!

Мама Девочка высунулась из-под одеяла и спросила:

– Ты и вправду так думаешь, Лягушонок?

– Думаю? Знаю! Ты самая красивая и везучая во всем мире.

– Раз так, мы одеваемся и идем гулять.

– Ура!

– Не так громко! Это тебе не школа, это «Пьер». На разведенную мать и так косятся.

– Тихое ура!

– Да, Лягушонок, кричи ура тихо.

– Ура еще тише!

– Чудесно.

– Ура тихое-претихое.

– Прекрасно.

Я прокричала ура так тихо, что Мама Девочка спросила:

– Что ты там бормочешь?

– Ура.

– Хорошо, только тише, Лягушонок. Платья наденем одинаковые?

– Ура.

– Тише. Голубые с красными и белыми цветочками?

– Тихое ура!

Мы оделись и стали опять здоровые и отдохнувшие. В Нью-Йорке уже наступала ночь, и мы обе были здесь, в нем, в Нью-Йорке, а не в доме на Макарони-лейн в Пасифик Пэлисейдз! Ура!

Нью-Йорк, Нью-Йорк

Когда мы вошли в лифт, чтобы спуститься в вестибюль отеля, лифтер, которому было лет пятьдесят или шестьдесят, а может, даже семьдесят или восемьдесят, засмотрелся на нас, потому что Мама Девочка всегда ужасно красивая, а может, еще и потому, что я тоже выглядела совсем не плохо.