- Ты рассказала дяде Паше!

Раиса Андреевна подвинула сумку, тяжело села на краешек стула.

- Паша очень тебя любит. Как дочь. Он никогда не осуждал тебя. Он, знаешь, сказал мне, что собственными бы руками этого Лекса твоего …

- Вот и пусть бы только дядя Паша знал! – пустой и безжизненный голос сменился криком. – Зачем ты Оксанке сказала?! Зачем?!

- Кирюша… Я только Наташе… Я Оксане ничего не говорила. Да что случилось-то?

- Ничего… - тихо и тоскливо прошептала Кира. Повернулась, прижалась затылком к дверному косяку. – Ничего. Ничего.

Сползла по косяку вниз. Уткнулась лицом в колени. И разрыдалась.

Раиса кинулась к дочери, неловко устроилась рядом, на полу. Гладила по голове, шептала что-то невразумительное, ласковое, успокаивающее. И сама тоже плакала. Совсем как тогда, десять лет назад, когда они вот так же сидели на полу в ванной и ревели, обнявшись.

___________

На циферблате – два. Два ночи. Негромко тикают часы. На чистой кухне у окна, завернувшись в тонкую шаль, сидит женщина. Смотрит в окно. Просто чтобы куда-то смотреть. Там темно. Черно. Так же, как в мыслях женщины.

Щелкает замок входной двери. Женщина резко встает с места и идет в прихожую. Пришла дочь. Растрепанные темные волосы. Размазавшаяся тушь. Засос на шее. Мать делает шаг, потом еще один. Морщится - дочь вся пропахла спиртным, табаком и резким запахом чужого, мужского парфюма. Снова. В который раз.

- Ну, давай, - Кира пьяно качается, опирается ладонью о стену. – Давай, начинай мне читать нотации.

Терпение капитана Биктагировой лопается. И она отвешивает дочери звонкую пощечину. Потом еще одну. И еще.

Кира молчит. А потом ее губы начинают дрожать. Резко скинув обувь, она хлопает дверью ванной. Скоро оттуда доносится звук льющейся воды. Присев на краешек стула, Раиса Андреевна устало прячет лицо в ладони.

___________

Смыть с себя все. Чужие запахи. Чужой вкус. Чужие руки. Чьи-то слюна, пот, сперма. Зачем ей это все? Зачем она это делает? Но что-то толкает дальше, несмотря на все чувство отвращения к себе после. Идти вперед. Дойти до края. Или доказать себе, что она и в самом деле – такая. Убить в себе все, что еще сопротивляется. И стать той, какой, не задумываясь, сделал ее Лекс.

Трет кожу до красноты, так, что больно становится. Боль немного отрезвляет, сдувает туман алкоголя с мыслей. И становится еще стыднее и гаже. Она трет мочалкой еще сильнее. Кожа горит. Плечо горит. Стереть бы эту татуировку. Стереть бы память. Все стереть.

Резко выворачивает кран влево. Теплую воду сменяет ледяная струя. Кира отодвигается в дальний край ванной, но воду теплее не делает. Сидит, обняв себя за колени, трясясь от холода и покрываясь пупырышками. Сидит, мерзнет и трезвеет. Только слезы из-под ресниц – горячие.

Дергается дверная ручка. Голос матери из-за двери окликает. Кира лишь сильнее прижимает лицо к коленям. Ей нечего сказать матери сейчас. Ей просто стыдно и хочется побыть одной. Голос звучит все настойчивей, громче, слышно, как все сильнее дергается ручка.

Мама, пожалуйста, не сейчас. Оставь меня в покое сейчас. Я знаю, что я дрянь. Но давай поговорим об этом утром?

Хлипкий шпингалет с хрустом вырывается из косяка. Дверь со стуком отлетает в сторону.

- Кира, почему ты не открываешь?!

Кира машинально прикрывает себя руками, хотя это всего лишь мать. Которая видела ее голенькой в детстве. Которая дала ей жизнь.

- Мама… Ты чего?.. Что случилось?

Взгляд Раисы Андреевны сканирует фигуру дочери, сидящей в ванной и прикрывающейся руками. И почему-то именно на руки – особенно пристально смотрит. А потом взгляд резко перемещается к полочке под зеркалом, где стоит стаканчик для щеток… крем… бритва. И Кира вдруг понимает, почему оказался сломанным шпингалет на двери в ванную.