Мартин выпростал черепа из тряпок, и всё оказалось так, как он этого и ожидал. Один череп треснул. Во втором был пролом. Такой же, как в голове Уле-Бродяги.

Ну и что теперь с этим делать? Идти, что ли, искать убийцу Уле-Бродяги, тогда как по сути никого не заботит, то ли он умер, то ли убит, то ли продолжает и дальше бродяжничать. Когда идёт война и гибнут куда более приличные люди, а Уле-Бродяга хоть так, хоть эдак нашёл бы свой конец в каком-нибудь горном ущелье, пьяный, как всегда, и бездомный, потому что женой он так никогда и не обзавёлся, как раз из-за своих зубов.

Кроме того, этот показательный эксперимент с черепами отвлекает внимание от решающего вопроса. Можно ли хоронить череп отдельно от тела и надо ли…

Но тут мальчик вдруг упал, лежал на полу и трясся всем телом.

Потому что жар у него. Мальчик корчился в судорогах. Это всем было знакомо по старой Лени, которая постоянно где-нибудь падает и корчится в судорогах, трясётся, выгибается, и пена изо рта идёт. Про неё-то всем известно, что корчи у неё пророческие. Если Лени упала в припадке, значит, явится чёрный всадник. Тот рыцарь, что похищает детей.

А вот с этим приступом у мальчика что они должны делать? Что хотел им сказать своим припадком этот мальчишка? Один предположил, что надо, может быть, поднять его с грязного пола, который скотина Зайдель вряд ли подметает чаще, чем раз в год. Но никто так и не бросился первым поднимать мальчишку, а когда один всё-таки сделал некоторое движение по направлению к полу, чёрный петух вдруг вскочил на грудь мальца, угрожающе растопырил свои облезлые крылья и зашипел.

– Не трогайте его! – фыркнул петух. Очень даже отчётливо они это услышали.

Тут распахнулась дверь, свеча погасла, мужчины даже вскрикнули в испуге тонкими голосами. Но сразу же этого устыдились. На пороге стоял художник, осматриваясь по сторонам. Он тут же вник в положение дел, заметил свечение, заметил тьму по углам и в душах мужчин. Запомнил идиотические выражения их лиц. Полумёртвое дитя с грозным петухом на груди. Что же это за богооставленная деревня такая, в которой ему досталось расписывать церковь.

Он присел возле Мартина, петух подпустил его, потому что не знал за художником зла. От этого художник сразу затосковал, потому что и сам бы он хотел иметь такого друга и верного спутника, как этот петух. У него была когда-то собака, но сбежала.

Мартин в лихорадке закатил глаза. Художник поднял его, петух так и остался неподвижно сидеть на мальчике, который ничего почти не весил. «Мой мольберт тяжелее», – подумал художник. Он вынес больного из трактира, мужчины в недоумении остались где были. Они не знали, правильно ли поступил пришлый художник; вообще не знали, что нужно, что можно и чего нельзя.

В церкви свечи освещали алтарь. Подмостки из досок, заляпанных краской, перекрывали заказанную роспись. Всюду были разбросаны кисти, краски, стояли кружки.

Художник уложил мальчика на церковную скамью, подсунул ему под голову свёрнутое одеяло, намочил пару тряпок в воде и покрыл ему лоб. Мальчик что-то лепетал в горячечном бреду. Поднимал ладони вверх, прикрываясь ими от ударов, которые ему снились и которых у него в реальной жизни было больше чем достаточно. Он бредил, умолял, упрашивал, называл имена деревенских женщин. Просил хлеба, тёплого слова у Герти, Урсулы, у Инги.

Художник в ярости сжимал кулаки. Он выпивал один стаканчик шнапса за другим, он то и дело подходил, гладил Мартина по голове, будто пытался выгладить из мальчика его кошмары. Как ненавидел он в эти минуты здешних деревенских, художник. Мужики – это одно. Но бабы! Художник негодовал и сплёвывал от омерзения.