В Берегово был один еврейский детский сад, где я учился до шести лет.

Помимо формального образования в детском саду и школе, еврейских детей в Берегово обучали мицвам и знакомили с еврейской религией и обычаями. Местная община придавала этому большое значение и считала своей важной задачей. Начиная с пятилетнего возраста большинство еврейских мальчиков после детского сада шли в хедер[13], находившийся рядом с нашим домом, и до вечера изучали иудаизм. В роли учителей выступали раввины, и в городе было несколько таких школ, делившихся в соответствии с возрастом. Старшие дети изучали Гемара[14] и еврейскую историю. Мы, младшие, изучали различные религиозные сюжеты.

После детского сада родители записали меня в местную чешскую школу, которая располагалась в просторном здании в части внутреннего двора большой синагоги города. Я посещал ее с шести до двенадцати лет.

Школа находилась в центре города, далеко от дома, и каждое утро мы шли туда пешком, в любую погоду. Дорога занимала около двадцати минут. Хотя город стоял на равнине и в свободное время мы часто катались на велосипедах, в школу мы всегда ходили пешком. Уроки проходили на чешском языке, и я, как большинство детей, предпочитал уроки рисования «обычным» предметам.

В школе меня звали Людвигом, это было мое светское имя. У каждого еврейского ребенка было как еврейское, так и светское имя, которое мы использовали в школе и в нееврейской общественной жизни. Днем я был Людвиг, дома и во второй половине дня в религиозной школе я был Моше.

Когда я приехал в Израиль, в моем чешском паспорте было написано Людвиг, и принимавшие нас люди из алии[15] оставили это имя. Я сохранил его в официальных документах как дополнение к еврейскому имени Моше, и теперь имя Людвиг сопровождает меня точно так же, как сопровождало в детстве и молодости.

Дома меня называли Мойши, и это обращение нравилось мне больше всего.

В Чехословакии времен моего детства мы не ощущали себя каким-то меньшинством. В друзьях у меня были как евреи, так и христиане, с которыми я любил играть в футбол. В этот же период, в 1935 году, Германия приняла Нюрнбергские законы, и положение немецких евреев начало меняться, поскольку в отношении них сразу же были введены новые декреты. Между тем наша жизнь текла по-прежнему гладко и наш обычный, давно заведенный порядок дня нисколько не нарушился.

Примерно в возрасте восьми лет я пошел учиться в хедер раввина Ицковича, предназначенный для детей постарше. Мы были там самыми младшими.

Занятия в хедере начинались сразу после окончания школьных уроков, и я помню, что нам, ребятам поменьше, было трудно сохранять внимание на протяжении нескольких часов подряд. Иногда, как это бывает с детьми, мы нарушали дисциплину, и тогда наш учитель стучал по своему столу тростью из гибкого бамбука, призывая нас к порядку. Этой же тростью наставник пользовался для наказания непослушных. Мы боялись раввина, но, несмотря на его авторитет и наш страх перед наказанием, нередко шли на хитрость, чтобы избежать кары. Однажды мы принесли в хедер несколько зубчиков чеснока и, когда раввин отвернулся, намазали чесноком трость. Когда он в очередной раз ударил по столу, трость сломалась, и мы все расхохотались. Раввин попытался выявить виновника, но у него ничего не получилось – никто не признался. Конечно, это была обычная детская шалость, но учитель воспринял ее всерьез и наложил коллективное наказание на весь класс.

Наше материальное положение постоянно улучшалось.

Папа открыл небольшую домашнюю фабрику по производству продуктов из гусиного мяса и жира. В городе недоставало растительного масла, и гусиный жир широко использовали для готовки. На фабрике также готовили фуа-гра, которое считалось деликатесом, а гусиные ножки коптили в специально оборудованном для этой цели сарае. Гусиное масло предназначалось как для личного потребления, так и для продажи, и зимой хранилось в сарае на открытом воздухе, поскольку на улице было достаточно холодно.