– Иди поиграй пока с привидениями – я разрешаю, – голос Агнии чах. – Об одном только попрошу тебя: будь осторожен.

Умбриэль, завладев такой желанной и долгожданной свободой, вприпрыжку помчался к ведущим призрачные беседы привидениям, послав Агнии через плечо лучезарно-плутовскую улыбку.

– Это я убила своего отца, – надтреснутым голосом призналась Агния, смотря Репреву прямо в глаза. Репрев осел, голова его поникла – шея словно обломилась стебельком на ветру, голова перевалилась на грудь, а лапы разъехались в стороны. Астра изучал представшую перед ними в новом свете Агнию жалеющим и одновременно заступническим взглядом, пытаясь незаметно от других выскоблить из него осуждение и неверный страх. Алатар разглядывал кипящий в лучах вечернего солнца серебряный узор бенгардийской вязи на дворце, прикусив нижнюю губу. – Что, не ожидал, Репрев? Теперь бросишь меня в пещеры? – продолжала она дрожащим голосом, срывающимся на уродливые зародыши истеричного смеха. – Или пожелаешь сначала во всём разобраться, а не рубить с плеча, как ты это любишь?

– Нет, я не верю, – только и сказал он обрывающимся голосом. – Будь это правдой, ты бы обязательно рассказала мне!

– Но, как видишь, не рассказала. Значит, сегодня мы смотрим моё воспоминание. Увидите его – и всё поймёте, и всё для себя решите. А у меня… возможно, у меня, наконец-то, упадёт с души камень. Я не приму отказа. И это не обсуждается, Репрев.

Весь оставшийся день до наступления ночи, когда должно было состояться призрачное представление, все обходились с Агнией иначе, осторожнее. Не складывалась тёплая и непринуждённая беседа; искатели перекидывались между собой лишь короткими фразами, и то чаще ограничивались только односложными словами.

Агния ходила как в воду опущенная, скованная отягчающей её виной, молчаливая, в её угрюмо-одеревенелых движениях пропала лёгкость и грация, она вся перестроилась в какую-то замкнутую фигуру.

Она была даже не против, чтобы Умбра помог Астре с Алатаром развести костёр. Дракончик разминал свой голосок какими-то совершенно нелепыми партиями, своим мальчишеским тенорком тщетно и уморительно пытаясь подражать утвердительному, окрепшему с годами басу Алатара. Из пасти Умбры валил бледный жидкий дымок в окружении пляшущих, тлеющих искорок.

– Смотри, голос не сорви, – предупредила Агния Умбриэля, и впервые за весь вечер на её лице промелькнула осквернённая унынием улыбка. Умбриэль, осчастливленный своей вседозволенностью, искренне улыбался во весь рот, но чувствовал, что с мамой что-то не так, что отчего-то она вдруг, ни с того ни с сего, стала грустной и другой. Дома мама часто ходила грустной, и слишком часто он донимал её своими расспросами: «Мамочка, Агнушка, что с тобой стряслось?» Она начинала, сама того не замечая, злиться, почему-то называла Умбриэля банным листом, хотя он точно знал, что не был никаким листом, тем более банным, а был самым настоящим фамильяром, а ещё – драконом. Умбриэль переставал надоедать, и мамочка очень скоро вновь становилась доброй и ласковой.

Стоя на четвереньках и пригнувшись грудью к земле, Умбра дышал прерывистым, склоченным и хлюпким огнём на сложенный шалашиком хворост с белеющим пушком одуванчиков. Так, под надзором Алатара, Умбра развёл свой первый в жизни костёр. Дракончик наматывал вокруг него круги, самозабвенно улюлюкая.

Искатели, сидя у костра, слушали хор цикад со скрипкой сверчков. Небо сливой доспевало у них над головами, а облака облепили его тёмными пятнами. Алатар с тоской в светящихся в ночи изумрудно-янтарных глазах всматривался в королевский дворец, пришвартованный в сумеречной гавани, как одинокий корабль, с широчайшим парусом из полуночной тени.